– Вы должны попробовать «упрямого мула», – произносит голос рядом с мной, как только я усаживаюсь на барный табурет. Наискосок от меня на серой кушетке сидит мужчина, наполовину скрытый широкой мраморной колонной. Меня раздражает, что он подслушивал. Мы с барменом – дотошным, лет пятидесяти, с полуприкрытыми глазами, одетым с претензией на шик в костюм-тройку – долго обсуждали, какой коктейль мне выбрать – «упрямого мула» или «буравчик». После странного, анонимного, зловещего сообщения, которое я только что получила, меньше всего мне нужно лишнее внимание.

Но вид у любителя подслушивать вполне безобидный. Я поворачиваюсь, чтобы лучше его рассмотреть. По торчащим из-за колонны ногам можно догадаться, что он довольно высокий. Лицо открытое, приветливое, темные вьющиеся волосы спадают на воротник рубашки. Опущенные уголки глаз придают его взгляду искренность, а улыбка, широкая и располагающая, открывает ровные белые зубы. Он похож на ученика дорогой частной школы – с виду примерный, но за спиной может прятать рогатку. На ногах у него удобные кеды «Вэнс» вместо подходящих к костюму туфель. Сама-то я готовилась к важной встрече, но так и не успела переодеться – поэтому я до сих пор в туфлях от Ива Сен-Лорана, и пальцы уже онемели.

– Это водка, смешанная с халапеньо и кайенским перцем, – поясняет «школьник», в руках у него медная кружка. – Если любите острое, ничего лучше не найти.

Мои ресницы опускаются, потом взмывают вверх.

– С чего вы взяли, что я должна любить острое?

Одна бровь ползет вверх. Его глаза перемещаются вниз, к моим голым коленкам и высоким каблукам.

– А вы любите? – спрашивает он, и в его голосе, если только я не спятила, явно слышится флирт.

– А вам хочется узнать? – отвечаю я. И тут же одергиваю себя. Кит Мэннинг-Страссер не из тех женщин, что заигрывают с незнакомыми мужчинами в гостиничных барах. Ловлю на себе взгляд бармена. – Просто джин с тоником, пожалуйста.

Бармен отворачивается, скрывая неодобрительную усмешку. Молча смешивает коктейль, но я готова поклясться, что он презрительно кривит рот. У меня горят щеки, даже глоток джина не помогает вернуть хладнокровие.

Бармен снова отворачивается, а я слышу за спиной голос:

– Не обижайтесь на Бертрама. Он придурок.

Это снова «примерный ученик». Спиной чувствую его взгляд, как будто излучающий тепло.

– Вы с ним знакомы? – спрашиваю я с напускным безразличием.

– Нет. Впервые увидел его утром. Но я уверен. Я вообще хорошо разбираюсь в людях.

Делаю вид, будто поглощена созерцанием свечи, горящей на полке. Мне все еще интересно, почему этот тип решил, что я люблю острое. Хотя, возможно, это у него универсальный способ подкатываться к каждой женщине, какую встретит.

«Школьник», истолковав какое-то мое незаметное движение в свою пользу, срывается с дивана и садится на стул рядом со мной.

– Я Патрик, – представляется он. Взгляд его глаз с опущенными уголками притягивает меня, словно мощный магнит.

– Кит, – отвечаю я.

Он не протягивает руку для пожатия, и я свою тоже.

– Вы здесь по делам? – безразлично спрашиваю я.

Он поднимает ладонь, как бы останавливая меня.

– Да ладно. Мы с вами об этом будем разговаривать?

Я с недоумением смотрю на него.

– Простите?

– Мы в гостинице. Не знаем друг друга. Можно, конечно, затеять скучную беседу, а можно поговорить о том, что нам по-настоящему интересно. – Он откидывается назад, скрестив на груди руки. Красивые руки, отмечаю я. Мускулистые. На руке, которую я не пожала, нет обручального кольца.

– А что в вашем понимании интересный разговор? – спрашиваю я. – О политике? О глобальном потеплении? О системе здравоохранения?

– Предлагаю поговорить о том, кем мы на самом деле хотим быть. – В его глазах вспыхивает огонек. – Я играю в эту игру в поездках. Не так уж часто нам представляется шанс побыть не собой, а кем-то другим, правда? Я скажу вам не откуда я на самом деле, а откуда хотел бы приехать. А вы не говорите, кем работаете, а признайтесь, кем хотите быть в самых смелых мечтах.

От лампы Тиффани (возможно, это даже не подделка) по мраморной стойке разбегаются разноцветные зайчики. Сквозь панорамные – от пола до потолка – окна видны крыши города, но снаружи слишком холодно, чтобы хотелось выйти. Мне на ум приходит строчка из «Элинор Ригби», любимой песни моей матери. Там героиня на людях надевает лицо, которое в остальное время хранит в банке. А кем становится Элинор, когда она не обязана быть собой? И кем становлюсь я, когда мне не нужно быть Кит Мэннинг-Страссер?