Саруман издал горлом какой-то невнятный булькающий хрип, в котором Гэдж после секундного сомнения опознал сдавленный, но оттого не менее язвительный смех. Шарки не делал попыток вырваться из цепкой хватки Каграта, голос его немного осип, но звучал желчно и вызывающе:

— Прояснить-то прояснил, только не обессудь… Мог бы ты меня сдать, Каграт, уж давно бы это сделал, заработал бы себе нашивочки полутысячника. Только, видать, есть у тебя веские причины сидеть да помалкивать…

— Жалость и милосердие — вот единственные причины, которые заставляют меня щадить твою паршивую шкуру!

Саруман по-прежнему скалил зубы:

— Э, нет! Ты о своей шкуре беспокоишься, орк! Хочешь, я предскажу тебе твоё будущее? Оно, поверь мне, незавидно, ибо костлявая уже стоит за твоим плечом… Нет-нет, в целом-то ты детина крепкий, и мог бы коптить небо еще немало лет, прежде чем тебя наконец прикончат в бою, или достанет шальная вражья стрела, или мимоходом прирежут по пьяной лавочке — вот только куда раньше, чем тебе доведется умереть такой, я бы сказал, естественной для тебя смертью, тебя сведет в могилу твоя злосчастная хворь. Уж поверь, она обрекает тебя на страдания и боли ничуть не менее жестокие и утонченные, нежели беспощадная «железная дева». Я-то не пропаду, я и с визгунами сумею отыскать общий язык… А вот тебя, друг мой, кончинушка поджидает быстрая и совершенно бесславная. Твою несчастную печень сейчас только моё «вонючее пойло» спасает от окончательного распада, и я бы тебе впредь не рекомендовал пропускать сроки приема очередной дозы восстанавливающего зелья. Надеюсь, я доступно тебе это объяснил, орк?

— Брехня! — Каграт захлебывался мутной вязкой слюной. — Обойдусь и без твоих снадобий, с-сука!

— Ну, попробуй! — прохрипел Саруман.

Возникла короткая пауза; Гэдж, кусая костяшки пальцев, лежал под лавкой ни жив, ни мертв, не зная, то ли вскочить и броситься учителю на подмогу, то ли сохранять прежнюю позицию. Не показывайся, что бы ни случилось… А если зверюга Каграт сейчас в судороге бешенства попросту свернет Саруману шею?! Гэдж уже хотел выпрыгнуть из своего убежища и навалиться на папашу с тыла, но этого не потребовалось: благоразумие, видимо, все-таки взяло в душе Каграта верх над желанием задать Шарки хорошую трепку. Усилием воли орк подавил жажду расправы: что ни говори, наглый старый хрыч был ему нужен и, к сожалению, в куда большей мере, нежели сам Каграт этого желал бы.

— С-сволочь! — сквозь зубы, но вполне отчетливо произнес он. Раздался приглушенный вскрик, невнятный шум, глухой звук удара — видимо, Каграт в бессильной ярости отшвырнул мага прочь. Тесное помещение наполнилось звоном, лязгом и дребезгом, хряском бьющегося стекла — это посыпались на пол жестянки и склянки, которые рассвирепевший орк в бешенстве смахнул с верстака. «Старая сволочь! — со сдавленным, исполненным глухого исступления рыком повторил он. — Знал бы, что этим все закончится, еще в сарае Гнуса прирезал бы!» Затрещала какая-то рвущаяся ткань, с грохотом прокатилась по полу отброшенная пинком деревянная табуретка; злобные кагратовы сапоги тяжело протопали через горницу, учиняя по пути разбой и разрушения, давя, пиная и круша все, что попадалось на дороге, наконец направились к выходу. Громко бухнула о косяк рывком закрытая дверь.

И наступила тишина…

Не мешкая ни секунды, Гэдж выскочил из-под лавки.

Каморка выглядела как после погрома: скатерть со стола была наполовину сорвана, в углу вверх тормашками, задрав к потолку все четыре ножки, словно опрокинутый на спину жук-панцирник, лежала отброшенная табуретка. На полу тускло поблескивала неопрятная груда сметенного с верстака битого, ещё раз битого и яростно растоптанного стекла, из-под неё растекалась темная лужа какого-то снадобья, судя по запаху — валерианы… Гэдж отыскал взглядом Сарумана. Шарки, скорчившись, сидел на полу возле стены и осторожно ощупывал пальцами левую скулу, вид у него был помятый, в бороде и волосах запуталась какая-то труха, одежда пришла в разор и беспорядок. Под глазом медленно наливался сочным сливовым цветом свежий кровоподтек.

Гэдж подскочил к магу.

— Силы небесные! Ты в порядке?

— О, да, вполне… Не тревожься, Гэдж. — Шарки, болезненно кривя лицо, покосился на него исподлобья. — Дай мне воды.

Гэдж протянул ему чашу. Саруман сделал жадный глоток, потом, опираясь на руку орка, неловко поднялся и сел на ближайшую лавку, двигаясь так медленно и осторожно, точно все кости в его теле были фарфоровыми. Посмотрел на груду битого стекла под столом и на расползающуюся из-под неё вонючую лужу.

— Сейчас сюда сбегутся кошки со всего Дол Гулдура… Однако этот паршивец намусорил за собой, как свинья!

Гэдж в ярости сплюнул. Сгреб носком сапога осколки и битые черепки в аккуратную кучку.

— Стыдно признаться, — сказал он сквозь зубы, — но когда-то, лет пять назад, я всерьез мечтал о встрече с отцом: сильным, бесстрашным, справедливым, добрым… а на деле оказалось, что мой папаша — мерзавец, дикарь и отпетый разбойник, каких поискать! Грубая скотина! Привык все вопросы решать дубиной…

— Нет-нет, — Саруман, потирая нос, невесело рассмеялся. Обмакнул в чашу с водой чистую тряпицу, задумчиво приложил примочку к вспухающей скуле. — Ты зря так говоришь, Гэдж. Папаша твой по-своему очень даже неплох — ну, для орка, разумеется.

— Он просто законченная мразь!

— Отнюдь. Он просто незамутненный, чистой воды орк, настоящий, так сказать, образчик орочьей породы, нрава, духа и образа мыслей: хитрый, развязный, безжалостный, не обремененный никакими условностями… Пусть он в некотором роде дикарь, но я бы не стал вменять это ему в вину… в конце концов, отмой его от казарменного дерьма, облачи вместо этих звериных кож в бархатный камзол, обучи лицемерию и начаткам учтивых манер — и он станет ничуть не хуже какого-нибудь знатного разгильдяя с улицы Золотых Лепестков, ничем особо не интересующегося, ни к чему не стремящегося, ни о чем не радеющего, убивающего дни в праздности, охотничьих забавах и разгульных кутежах. Такого хлебом не корми, дай только вдосталь покуражиться да побряцать оружием…