Бальдор наконец признал балладу — это был «Колокол моря» [1] , который бродячие менестрели любили распевать как на рыночных площадях перед невзыскательным простонародьем, так и в дворцовых чертогах на церемонных королевских пирах. Но сейчас сотник едва ли вслушивался в знакомые слова… Его зачаровал самый звук голоса — чистый, певучий, пленительный, обладающий неведомой притягательной силой: голос звал, манил, заставлял позабыть обо всем на свете, как чаша крепкого пьянящего вина, увлекал за собой в возвышенные заоблачные дали и затрагивал самые чувствительные, самые потаённые струны грешной человеческой души. Бальдор преисполнился восторгом, покоем и неземной легкостью; он пребывал вне времени и пространства, он воспарил ввысь, над бренной землей, невесомый, как солнечный луч — и столь же свободный от постылых земных нужд и условностей, он через край упивался охватившим его умиротворением и мечтал сейчас только об одном — чтобы этот прекрасный, дарующий счастье и восторг мелодичный голос вовеки не умолкал, и дивное чарующее пение звучало бесконечно…

Наконец смолк последний аккорд, затерялись под высокими сводами последние отголоски гулкого эха — и Бальдор обнаружил себя стоящим на верхней площадке лестницы, перед чуть приоткрытой двустворчатой дверью; лицо его было мокро от слез, а в ушах все еще звучала незамысловатая, но такая сладостная и завораживающая чародейская мелодия… «Проклятая башня! — с чувством сказал он себе, утирая лицо, стыдясь своей неодолимой, такой неожиданной — в первую очередь для него самого — предательской слабости. — И проклятый колдун, забери его Тьма, с чего это ему ни с того ни с сего вздумалось заливаться соловьем? Однако, правду говорят, что голос у старика не простой… Гром и молния! Эк меня проняло, аж до печенок, будто распоследнюю слезливую бабу!»

Дверная створка перед ним бесшумно приотворилась чуть шире, точно приглашая его войти. Собравшись с духом, Бальдор переступил порог.

Саруман сидел напротив входа, возле окна, томный и расслабленный, словно никогда и не покидал этого места; рядом, небрежно прислоненный к спинке кресла, стоял его внушительный эбеновый посох с острозубым навершием. Бальдор неловко потоптался на пороге, прежде чем заговорить: в горле его как-то нехорошо першило, точно унылым утром после бурной пирушки.

— Ну… приветствую, Саруман. — Он неуклюже прокашлялся, приводя к повиновению собственный, непонятно отчего вдруг осипший голос. — Какого это лешего, интересно, ты потешаться надо мною вздумал? — Это было не совсем то, что он намеревался сказать, но, неприятно пораженный воздействием мутного саруманового колдовства, Бальдор не мог сейчас не выразить магу обуревающих его крепких чувств. — Что это за потеха такая дурацкая над старым добрым товарищем, а? Это в Рохане ты сколько угодно можешь чаровать королевских советников и обвораживать глупых наивных девиц, но с чего это тебе взбрело в голову проверять действие твоих чар на мне, разрази тебя Удун?

— Да полноте, Бальдор! О чем это ты? — посмеиваясь, лениво отозвался Саруман; он все еще небрежно пощипывал струны лютни, лежавшей у него на коленях, и — Бальдор был уверен — знал о появлении гостя с той самой минуты, как сотник переступил порог башни. — До чар ли, право, мне сейчас? Сердце мое разбито, разбито… — Лютня под рукой мага издала какой-то особенно душераздирающий, надрывный аккорд. — Она взяла его, мое несчастное трепещущее сердечко, своими маленькими прелестными пальчиками и уронила на край стола, словно дурацкую фарфоровую безделку. И теперь оно, моё бедное, несчастное, ни в чем не повинное сердце саднит, давит и колет у меня в груди, точно обломок битого кирпича…

Бальдор ухмыльнулся. Он мало-помалу приходил в себя и нащупывал привычную почву под ногами — настолько, что даже изыскал в себе силы отвечать Саруману в тон:

— Ну-ну. Ты, я вижу, в Гондоре не скучал, а? Завёл, поди, какую-нибудь интрижку?

— Может, и не скучал, может, и завёл. А вот ты здесь, похоже, скучал, дружище… Хочешь поговорить об этом? — Белый маг едва заметно посмеивался в бороду. — Раз уж тебя это так беспокоит.

— Творец упаси! С какой стати меня должно это беспокоить? — Сотник неуклюже переступил с ноги на ногу. — Если я и пришел говорить с тобой о чьих-то бедах и печалях, Саруман, то, по крайней мере, не о своих.

— Тогда о чьих?

— О твоих.

— У меня нет бед и печалей, Бальдор, — оставив небрежно-шутливый тон, совсем по-иному — холодно и резко — отозвался волшебник. — Тем более таких, которые нуждались бы в постороннем обсуждении.

— Только у глупцов и покойников не бывает никаких бед и печалей, — сухо ответствовал уязвленный Бальдор: что, мрачно спросил он себя, побалагурил по-свойски со старым другом? — Скажи, ты, это… уже видел новый подъёмник?

— Нет, не видел. Это все, что ты хотел со мной обсудить?

— Не все. Что новенького в Гондоре?

Саруман хмыкнул.

— А что там, по-твоему, может быть новенького? Чем Минас-Тирит отличается от грязной конюшни Хорнбурга, или от такой же грязной конюшни Эдораса, при этом мнящего себя богатой роханской столицей? Те же тесные улочки, те же вонючие сточные канавы, те же убогие дома, разве что в большинстве своём каменные и в два этажа, та же вопиющая нищета, местами граничащая с кричащей роскошью. Да и люди, в общем-то, те же самые: глупые, трусливые, лживые, завистливые… Смелые, честные и умные, конечно, тоже встречаются, но, как и повсюду, их в разы меньше. Что еще ты хотел от меня услышать?