— Ох-ох, и какой бес тебя за язык потянул? И не мог Святой Ник тебе по нему «драконьим огнем(1)» мазнуть?

— Люса…

— И ведь, как сердце чуяло, когда он с утра пораньше колпак свой ночной скинул и в сарай за лестницей попер.

— Лю-са…

— И не поленился же ставни собственноручно закрывать? И ведь, не зверзся с лестницы прямиком в…

— Да Люса! — подскочила я с пола на колени и уперлась лбом в дверь. Женщина с той ее стороны обиженно засопела:

— А вот теперь: «Люса, да Люса». Что еще остается то?.. Ты хоть не голодная у меня?

— Нет… Мне просто скучно и на душе как-то муторно: сегодня же вечером Зача должен прийти, — вздохнула я в потрескавшуюся краску двери. — Если они с Арсом, конечно, сюда вернутся.

— Да всю бутыль тебе «огня» на твой язык! — гаркнули с той стороны так, что меня отнесло с этой. — Как вообще такое можно, да еще и вслух?!

— Так ушел же портовый охранник? Дверь тебе с едой открыл-закрыл и ушел.

— Божий глаз, он всегда…

— Понятно.

— И всегда его ухо…

— Понятно, говорю! Мне вот другое непонятно: сколько меня здесь держать собираются?

— Так это… сэр Сест утром сказал: «Два дня, не меньше».

— Два дня? — озадаченно потерла я нос и снова шлепнулась на пол. — А что, за это время Я резко поумнею или он порт на вечный карантин закроет?

— Ох, дочка, боюсь, не на то срок установлен.

— А на что, по твоему?

— Да, не знаю. Про твоего опекуна в городе всякое треплют. И чем больше его ненавидят, тем сильнее тебя жалеют.

— Люса, а чего меня жалеть то? Я что, плохо живу?.. Жила до сегодняшнего утра? — оглядевшись в своем полумраке, уточнила я. Женщина же, через паузу, парировала:

— А что, сиротку и пожалеть нельзя? Святое дело.

— Понятно… Два дня, значит. И за эти два дня сэр Сест судьбу мою круто поменяет… А если я — против? — осознав, вдруг, реальность картины, подскочила я на ноги. — А если я… мне… Люса!

— Что, дочка? — встрепенулись с той стороны.

— Люса! Беги ко ты в порт. И если «Крачка» еще не вернулась, найти Кирюху: малец такой, рыжий…

— Я его знаю — с нашей же улицы.

— Угу. Тогда попроси его передать на галеон, сразу как тот зайдет, чтоб поостереглись на берег сходить.

— Это — дело, конечно. Только, как же ты сама то? Отсюда? К ним? Ведь теперь одна дорога — аспид этот даже слушать Зачу не станет.

— Так мне и это теперь… понятно, — только жаль, что, поздно. — А, знаешь, что?

— Что?

— Сейчас ведь время — послеобеденное. Значит… Люса, по дороге в порт, в Тимьяновом переулке есть кабачок одноименный. И там в этот час всегда Потап носом клюет — в гамаке на задней веранде. Не струсишь в такое место одна?

— Не струшу, дочка. Только, вопросик у меня: откуда ты про этот вертеп бандитский знаешь? — от самого «бандита», чтоб ты не переспрашивала.

— Люса, вот только — не сейчас! Скажи ему, чтоб летел ко мне со всех ног, но, через сад и прямо под окно моей купальни — мне его помощь нужна. Скажешь? — припала я к двери.

— Скажу, — буркнули с той стороны, а потом не утерпели и добавили. — А заодно и про то, откуда Потап…

— Да, Люса!

— Да, иду я уже… Иду!

А заодно и про мой первый «женский опыт» и про то, как я потом во всех мужиках разочаровалась. Да, и еще про то, как прямо из-под твоего курносого носа три месяца ключи от погреба «уводила». Вот про все это я тебе, Люса дорогая, и расскажу. Ага, сейчас:

— У каждой женщины в жизни есть события, которые она должна хранить в тайне, — важно пропыхтела я, усаживаясь на подоконник в купальне. А потом добавила. — Бедный Потап.

Ведь, дело здесь вовсе не в нем. Дело в моем личном заблуждении. И сначала, сразу после того, как Арс свалил за Море радуг, мы с Потапом просто «грустно дружили»: вздыхали по вечерам на нашей личной пристани и трескали Люсины мясные рулеты. А уж потом, когда к рулету парень присовокупил и бутыль сливянки, вдруг, решили нашу странную дружбу «углубить». А в чем заключалось мое заблуждение?.. Обычный девический туман в голове из взрослых книг, слухов и домыслов, изрядно замутненный еще и художественной «логикой»: хороший парень, значит — хороший друг и, конечно — хороший любовник. Или, с точностью до наоборот. В общем, всё — в одном цвете, только насыщенность разная. В живописи такая техника «гризайлью» называется. А у меня…

— Я-то думала, ты — другой: ласковый, нежный. А ты! — выдала я тогда не меньше моего обиженному герою-любовнику. Тот осторожно натянул на исцарапанную спину рубашку. Потом, уже застегиваясь, скосился в темноте на меня:

— Я тоже про тебя другое думал.

— И что именно? — с вызовом прищурилась я.

— Что ты — девушка, а не кошка с тюльпановой пустоши.

— Это я то — кошка? Ладно. Тогда ты — грубый, наглый мерин.

— Так мерин же — кастрат? — совершенно искренне удивился парень. Даже про пуговицы забыл.