Вот и получалось, что журналистика в восьмидесятые-девяностые предпринимала титанические усилия, чтобы, перевернув общество с головы, поставить его не на ноги, а на четвереньки — в наиболее оптимальную позу для приема корма и отправления некоторых других физиологических потребностей. Чем не торжество вечной проститутки!

Формула нового общественного устройства оказалась проста до обидного: дайте имяреку две сосиски на завтрак, тарелку борща с мясной костью на обед, бутылку пива на ужин, позвольте ему без меры петь, танцевать, смотреть обезьянообразное телешоу уровня захудалого деревенского клуба в период запоя и рекламу-рекламу-рекламу, которая беспрерывно твердит, что центр вселенной — это требующие неустанного ухода органы твоего тела, и через пару лет вы получите самую благонадежную нацию в мире, жадно мечтающую только об одном глобальном свершении — о третьей сосиске.

Новые боги имели мерзкие рожицы, и они соответствующим образом трансформировали человеческие души, подпадающие под их магию. А ведь они переворачивали души людей, а не обезьян, а человеческую душу все-таки трудно обмануть, она будет маяться и выть под гнетом тех радостей, которыми ее награждает умирающий со скуки страдалец, мечущийся в поисках универсальной таблетки счастья — от бестолковой пахоты за унизительную подачку до многочасового сидения перед тупеющим изо дня в день телевизором, или до тяжелого пьянства, поразившего добрую половину знакомых и родственников Сошникова. А случались и вовсе абсурдные и вычурные самоистязания, вроде явленного через силу гомосексуализма у одного из приятелей детства Сошникова, когда-то бредившего небом, мечтавшего поступить в летное училище, но ставшего продавцом в отделе бытовой техники, а попутно, наверное, по совместительству, педерастом.

Впрочем, для новой эпохи было нормальным, что ее главными символами стали именно педерасты. Не стоики и великомученики, не солдаты-моряки-летчики, не физики-геологи-полярники, не врачи-педагоги, а скоморошничающие пидоры. Такая уж выдалась эпоха и такие достались ей вожди.

Не все были способны вплыть в обожествленное бюргерское голубоватое болото. Многие тонули по дороге. Другой приятель Сошникова сначала сделался наркоманом, а потом, когда с помощью состоятельного родственника прошел курс в дорогой лечебнице и у него наступила ремиссия, подался в свидетели Иеговы — за полгода окончательно разорил семью, стал совершенно невменяемым и был, наконец, выгнан из дома, да так и сгинул неизвестно где.

Третий друг детства пошел в бандиты, в базарные рэкетиры, а потом сел за двойное убийство — так надолго, что и его выпадение из жизни можно было назвать пропажей без вести.

Четвертый без всяких затей просто спился да издох по-собачьи от инсульта в возрасте тридцати трех лет в соседнем подъезде, куда тащился за похмельем к шинкарке, торговавшей разбавленным стеклоочистителем. Дохлый, пролежал там весь день, люди с брезгливостью переступали через труп, кто, полагая, что Рыжий, как всегда, «просто нажрался», а кто-то прозорливо догадываясь о настоящей причине выразительной неподвижности тела да просто ленясь позвонить куда нужно.

Сошников уже в такой опущенной на четвереньки стране вернулся в газету в конце пятого года пропитых главным государственным паханом реформаций. К тому времени газеты в городе были размножены методом почкования до полутора десятков штук. В этой массе были газеты, так и оставшиеся «свистками» властей, мало чем отличавшиеся от совдеповских предшественниц. Особенностью газет второго типа было то, что объявления и реклама в них преобладали над развлекательными и «полезными» заметками. А в газетах третьего типа, напротив, развлекательные и «полезные» заметки преобладали над объявлениями и рекламой. Контора, в которую Сошников пришел наниматься, была третьего типа. И уже в первый день работы он обнаружил, что маленькая умничающая цивилизация перестроечных газетчиков давным-давно рассеялась, новая журналистика без всяких бредней о гласности и правде служила только одной безальтернативной идее — обогащению владелицы газеты, матерой мещанки Ларисы Алексеевны Сыроежкиной.

В свои сорок пять эта распорядительница судеб весьма походила на молодящуюся заведующую овощной базы: в меру обильное лицо, стекающее под «богатую» шубу, смягчающую формы, ценимые в среде пожилых чиновников, в золото и побрякушки, которыми была увешана с деревенской помпезностью. Она отменно умела быть актрисой и проституткой: где нужно — сделать глазками и чуть отклячить нужную часть тела, а где-то можно было и породниться со склеротической женой крупного стареющего чиновника, чтобы прямо из теплой постельки перепорхнуть своим аппетитным губерниелюбимым задочком со стула серой графоманки в кресло главной держательницы акций бывшей молодежной газеты. Так что не успели поборники гласности и справедливости развеять свои глупые фантазии, как увидели себя кропающими отдающие дебильностью заметки о сексуальных расстройствах, перестрелках бандитов и параноидальные историйки о сладких влюбленных, вроде того, как сказочно богатый красавец, мастер спорта по гимнастике Владлен несколько лет добивался красавицы фотомодели Инессы и, наконец добившись, с радостью приняв ее побочного отпрыска, которого она между делом привезла из Монте-Карло, на свадьбу подарил невесте белый «Бугатти», кольцо с бриллиантом невероятных размеров и контрольный пакет акций фабрики мягкой игрушки.

Журналистские рабы, которых Сыроежкина как истинный бизнесмен искренне презирала и разве что в открытую не называла скотом, за свой тупой монотонный труд получали от нее даже не копейки — до неприличия жалкие подачки. Но они пахали на нее так, как даже Карл Маркс не мог предположить, в месяц выдавая по две-три обычные газетные нормы. Рабы постепенно трансформировались в пишущих роботов.

Сыроежкина любила прохаживаться по редакции, могла зайти в один из кабинетов, которые стали называться офисами, и со сладким упреком — она все-таки не была грубой — начать выговаривать:

— Кормлю вас, кормлю, а надоели вы мне, ну вас, в жопу. Продам газету вместе с вами, открою себе магазин и буду себе жить припеваючи.

Этой хваткой бабе и правда нужно было заведовать магазином, или еще лучше — овощной базой. Ее симбиоз с газетой казался Сошникову слишком неустойчивым. Какими лихими ее вообще занесло в журналистику! Казалось, дела ее неизбежно и очень скоро развалятся. Однако происходило нечто не совсем понятное, или скорее обидное для его самолюбия: Сыроежкина исподволь и даже с кажущейся легкостью, преображала не только газету с ее содержанием и содержимым, но и немалую часть города — ту сферу жизни, которая наполнена слухами, новостями, кривотолками, но ведь и чем-то серьезным, — все это она преображала под свои желания. Бредовые листки охотно читались с виду нормальными людьми, которых Сошников иной раз видел покупающими газету в киосках. И соответственно в газету шли «косухи» рекламы. А, значит, и на счет Сыроежкиной исправно капали «баблусики».