Роились в моей голове смутные воспоминания о их размолвке с Брежневым во время юбилейных торжеств, но одновременно с этим я хорошо помнил — Петр Миронович во время Олимпиады находился подле генсека, рука об руку — на трибунах, и учитывая скорый уход на пенсию председателя Совета министров СССР Косыгина много домыслов вокруг всего этого витало, и много слухов.

Сам-то батька Петр никогда себя в оппозицию дорогому Леониду Ильичу не ставил, хотя приписывали ему это и здесь, в Союзе, и там — за бугром. Например, в 1976 году во время поездки Машерова в составе официальной делегации во Францию, парижская газета «Comba» опубликовала статью «Главный оппозиционер режиму Брежнева Пётр Машеров в Париже». Так или иначе, Петр Миронович на всевозможных съездах и собраниях лил елей в сторону бровастого многажды героя Советского Союза и разливался соловьем в похвальбах так обильно, что умным и въедливым людям начинало казаться, что хитрый партизан просто издевается, доводя до абсурда процветающие в Кремле лесть и низкопоклонство.

Пока я думал всё это, такси везло меня куда-то по алматинским дебрям. Водитель был абсолютно русский человек — рябоватый, шатенистый, курносый. Вообще — русских тут было очень много. Русских в широком смысле этого слова: на азиатский взгляд жители Ленинграда, Бреста и Полтавы были одинаково русскими. По ощущениям — что-то типа Большого, Малого и Среднего Жуза у казахов. И мнение по этому поводу, например, белорусов, никого тут не волновало. Точно так же, как самих белорусов не волновало, что, к примеру, в Грузинской ССР помимо очевидно автономных осетин и абхазов, вообще-то, проживали мегрелы, аджарцы, турки-месхетинцы и еще много всех тех, кого неискушенный славянский взгляд определял как грузин. И тем более, полешуков не волновали какие-то там жузы... Вот такой интернационализм по-советски.

— Приехали! — сказал таксист. — Дальше машина не поедет.

— Это почему это? Счетчик крутит — чего бы не ехать? Надо — я приплачу...

— Приплатит он. Сказал — такси дальше не едет. Выходите! — шофер был настроен решительно.

Чего это он? Ну да, райончик не самый фешенебельный, но и панику разводить вроде как не с чего было: ну, скверик, ну — сталинки двухэтажные.

— А это точно — улица Чехова? — переспросил я, выбравшись наружу и собираясь закрыть дверь.

— Точно! Туда пойдешь — Первую Алма-Ату найдешь. Сюда пойдешь — Ипподром найдешь, только идти очень долго будешь. А деревьев тут полно, сам разбирайся, какое из них самое высокое. Турист!

— А гастроном?.. — ответом мне был лишь визг покрышек.

И чего это он? Ненормальный таксист какой-то. Хотя, может он в туалет захотел резко, или вообще — агент рептилоидов, кто знает? Чужая душа — потемки!

Нагруженный стеганным одеялом из верблюжьей шерсти, купленным с рук у крикливой смуглой женщины, а еще — собственным рюкзаком и авоськой с продуктами из гастронома, я брел по улице Чехова в поисках портрета Антона Павловича. Местные городские пейзажи вполне могли бы напомнить Дубровицу — если бы не снежные шапки гор на горизонте, обилие черноволосых прохожих с характерным разрезом глаз — и окна. Окна двухэтажных "сталинок" были стрельчатыми! Это просто насквозь выбивалось из шаблона, и никак не могло сойти, например, за заводской район моего родного города... Скорее — за иллюстрацию к «Тысяче и одной ночи».

Наконец, я его увидел. Правда — большой, в половину человеческого роста портрет стоял на балконе, а не в окне, но искать точное совпадение было бы чистой воды маразмом. Изображенный крупными мазками Антон Павлович Чехов понимающе смотрел сквозь очки и улыбался в бороду. Мне точно — сюда!

Найти вход в здание оказалось делом нетривиальным: парадная дверь была заколочена досками, а весь внутренний дворик оказался занят каким-то грядочками, клумбочками, песочницами и хозпостройками. Тут были даже летняя кухня и голубятня! А деревянных сортиров — аж три штуки. На каждом — рукомойник с куском непременного хозяйственного мыла. Чистоплотные люди тут живут, аккуратные!

— А вы к кому, товарищ? — раздался негромкий голос откуда-то сверху.

— Ищу товарища Ким Хо Джона, я от Гены.

Подняв взгляд вверх, я увидал благообразного старичка самого азиатского вида, который смотрел на меня из открытого окна второго этажа, выглядывая сквозь листья пышного фикуса.

— От Гён Хи? Он предупреждал, что снова могут быть гости… Друзья Гён Хи — мои друзья! Поднимайтесь по лестнице, не стесняйтесь!

Это был один из самых странных и интересных вечеров и разговоров в моей жизни. Мы сидели в небольшого размера гостиной, в «двушке» этого невероятного старикана, за журнальным столиком, на обычных трехногих табуретках. Я рассматривал стеллажи с сотнями книг, которые от пола до потолка стояли у всех до одной стен этой квартирки, ел много свежеприготовленного, жирного плова и острых овощей, пил чашку за чашкой удивительно вкусный чай, а хозяин травил байки, не забывая перекусывать.

Оказывается, господин — или товарищ? — Ким прибыл сюда вместе со своими родителями аж 1929 году, по госзаказу, для развития рисоводства, однако в Кызылорде не прижился, а поступил в некое учебное заведение, после войны — в пятидесятые годы, устроился на работу в Алма-Ате, между прочим, в корейскую газету «Корё-Ильбо» — коллега! Квартиру получил… Явочную? Из его рассказа как-то выпал огромный период примерно с 1939 по 1955 годы, но я и не спрашивал — мало ли, какие дела у него были? В Монголии там, Маньчжурии и на исторической родине, например.

А домики эти, в восточном стиле, строили японские военнопленные, сразу после войны. Вот ведь как бывает: у нас в Дубровице с неким придыханием рассказывают о построенных немцами и венграми жилых домах, больницах и школах, а тут — японцы! Добрый дедушка Хо Джон о японцах говорил с искренней кровожадной улыбкой, от которых на душе становилось радостно, от осознания того, что ни я, ни Белозор японцами не являемся.

Я трепался о нашем полесском житье-бытье, браконьерах, кладбище, маньяке, черных бутлегерах из Дубровицы… Попытка поведать про Афганистан закончилась специфически: Ким Хо Джон полез в ящик стола, извлек оттуда целую стопку номеров «Комсомолки» и принялся показывать мне мои материалы — один за другим!