Они заодно.

Подойдя к дверям школы, они надевают головные гарнитуры. Всем ученикам полагается их носить почти постоянно. Эти гарнитуры (наушники с тонкими, слегка торчащими антеннами на дужке) выполняют образовательные цели, информируют учеников о предстоящих событиях и мероприятиях; они подключены к центральным правительственным агентствам, предупреждающим о землетрясениях и возможных цунами. Эта новейшая аппаратура (изготовленная, кстати, в нашей стране) необходима для выживания в этом захолустном селении, в любом селении, захолустном или нет, везде. Но гарнитуры часто работают с помехами и выходят из строя, как и все остальное — на полуразрушенных электростанциях, на полузаброшенных заводах утечка за утечкой, — а они, ученики и учителя, пытаются заниматься повседневными делами.

Тинк думает о Томбо и о том, что она хотела бы, чтобы он с ней сделал. Сегодня будет долгий день, этот злосчастный понедельник, и долгий год, и долгая жизнь, пока Тинк не начнет получать то, чего ей хочется. А ей не хочется ни математики, ни истории с обществознанием, ни всей херни, связанной с этими тоскливыми предметами.

Тинк бесится и ярится. Внутри у нее море, горячее, бурливое море, которое то приливает, то отливает, зыбится и мечется, редко бывает спокойным, а она скоро окажется в захламленной классной комнате, и игла циркуля будет царапать и обдирать ей костяшки пальцев, пока учебный планшет не оросят капли ее горячей крови.

Голос катастрофы-1

Гора не умеет говорить, но обладай она даром речи, что бы она сказала? Может, сказала бы:

«Я стою здесь давным-давно, а вы не можете сдвинуть меня, нет, не можете сдвинуть меня».

Будь у горы язык, она бы, наверное, принялась дразниться.

«Стоит мне пожелать, и я принесу разрушения: глубоко в моем чреве огонь, клокочущая злоба, которую я могу возгнать и исторгнуть наружу. Это я говорю, ибо я гора, я предсказываю катастрофу. Я и мои друзья, мои друзья-горы, мы — хребет этой земли, и мы в сговоре. Когда под нами движутся плиты, они подвигают и нас, и мы не можем устоять на месте. После одуряющей дремоты, после многолетней спячки, когда мы думали только об успокоительном дуновении нежных ветерков, мы оживаем вновь и выпускаем шлейф пепла, и небеса темнеют над вашими головами. Ведь вы всего лишь люди и не значите ничего, вы лишены настоящего долголетия, ваше время почти истекло, ваша эпоха скоро сгинет в бездне забвения, а мы еще будем здесь, мои друзья и я, хребет этой земли, ее костяк, мы стоим твердо, многочисленные и великолепные.

Поглядите на демонов, что беснуются вокруг нас: ошалелый разбежавшийся скот, лесные пожары, газовые вспышки и обнаглевшие волки, исходящие кровожадной слюной, и все это слилось воедино, внушая бесконечный ужас.

Одинокие странники, вы отчаянно карабкаетесь по нашим склонам и молитесь своим бессчетным синтоистским богам в надежде, что ваш народ не постигнет новое бедствие. Но ваша надежда останется втуне, ибо я провозвещаю катастрофу, а я лишь одна из легиона, и мы устоим, ибо мы умеем одно — властвовать».

Иногда так глубоко погружаешься в средоточие собственной черноты, что начинаешь истерически смеяться, раскатисто хохотать над откровенной несправедливостью мироздания. Почему одни богаты, всегда получают все, чего захотят, у них большие здоровые семьи, обеспеченные и довольные, а другие, хорошие простые люди, теряют даже то малое, что сумели нажить, самое насущное? Почему так выходит? Иногда смеешься, как чокнутый, понимая, что никакой надежды нет, что на какой путь ни сверни, он будет труден и ты окажешься на краю черной пропасти. Такова моя комедия. Надеюсь, вам весело.

Я бегу — посмотрите на мои длинные ноги, — повинуясь происходящему на спортивной площадке; все эти глаза, большие выпученные глаза, ничего не упустят: глаза насекомых изо всех углов глядят на мой затылок.

За спиной у меня двое игроков вцепились друг другу в футболки — привычная ласка, трепка и таска. Когда я оборачиваюсь и смотрю на них, они быстро прекращают возню.

Вы можете подумать, что я целиком сосредоточен на игре. Можете подумать, что она безраздельно владеет моим вниманием. Но мои мысли блуждают. Я еще способен сразу заметить нарушение. Инстинкт, наверное. Рано или поздно он становится второй натурой.

Как я во все это ввязался? Да как и во все остальное: кто-то просит подменить, оказать услугу, а то жена рожает, собаке делают лоботомию или еще что-нибудь, и ты соглашаешься. Потом оказывается, что это происходит раз в месяц. Потом — каждую неделю. Спасения нет. Иногда за проведение матчей мне выплачивают небольшое вознаграждение, точнее говоря, дорожные деньги. Чаще же я не получаю ничего. Конечно, это зависит от организации, с которой я имею дело. Зависит от чьей-то щедрости. У меня есть какие-то деньги, чтобы обеспечить себя и Асами. Еще есть какие-то деньги в банке (банк и банкиров еще не смыло). Школа, несмотря на все трудности, еще способна мне платить, чтобы я приходил учить этих бездельников и шалопаев, заставлял их бегать, потеть и хорошо спать по ночам от переутомления (я строгий преподаватель). Мои родители тоже оставили сбережения. Мои покойные родители. Под водой деньги не нужны.

Все это быстро иссякает. Время. Деньги. Да и вообще все. Либо исчезает совсем, либо удаляется от тебя. Лишь одну песню я умею петь. Других не знаю.

Нарушение. Возмущение. Мой свисток пронзительно дребезжит в октябрьском воздухе. Я вызываю одного из игроков и даю ему нагоняй: «Еще раз, и желтая карточка». Сейчас урок физкультуры. Парни-подростки и девушки-подростки играют в футбол. Самый любимый в мире вид спорта. Я пытаюсь воспитать в них честность и внушить, что арбитр всегда наблюдает за ними. Они этого в общем-то не понимают. Большинство из них играют не особо хорошо и без всякого интереса, не то что ребята из внеклассной секции или те энтузиасты, которые собираются по выходным, и их яростное окружение. И, так или иначе, им еще нужно подучить правила, еще нужно усвоить, что правильно, а что неправильно, нарушение есть нарушение. Это уроки жизни: следует быть внимательнее.