Подобный романтический взгляд на меланхолию то становился общепризнанным, то терял популярность. В последнее время он явно не в моде. В программном эссе, опубликованном в 1918 году, Зигмунд Фрейд приравнял меланхолию к нарциссизму, и с тех пор она относится к области психопатологии. Большинство психологов считают слово «меланхолия» синонимом термина «клиническая депрессия» [12] .

Однако вопрос Аристотеля не утратил актуальности, да и не мог утратить: есть в меланхолии что-то загадочное, что-то глубинное и важное. И Платон был меланхоликом, и Джалаладдин Руми, и Чарлз Дарвин, и Авраам Линкольн, и Майя Анджелу, и Нина Симоне, и Леонард Коэн.

Что же у них всех общего?

Я уже много лет ищу ответ на этот вопрос, идя по следу, оставленному сотни лет назад художниками, писателями, мыслителями и в целом философской традицией в разных частях света. В ходе этой работы я стала сотрудничать с современными психологами, учеными и даже с теоретиками в области управления (они пришли к выводу, что у лидеров и творческих людей, имеющих склонность к меланхолии, есть уникальные сильные стороны, а также выяснили, как эти сильные стороны лучше всего использовать). Я считаю, что переживания горько-сладкого спектра вовсе не являются быстротечными или непременно связанными лишь с определенным моментом, как было принято думать. Это незаметная тихая сила, это образ жизни, это давно сложившееся мировоззрение – столь же ценное для человека, сколь и лишенное серьезного внимания. Это искренний и возвышенный ответ на проблемы, связанные с необходимостью существовать в крайне несовершенном и прекрасном мире.

Горько-сладкий взгляд на вещи подсказывает, как реагировать на боль: принять ее, попытаться превратить в источник творчества, как это делают музыканты, или в средство исцеления, или в какое-то новаторское решение, или еще во что-то, что питает душу. Если никак не преобразовывать тоску и печаль, мы рано или поздно начнем выплескивать их на других через насилие, стремление доминировать, пренебрежение. Но если мы осознаем, что все люди сталкиваются – или обязательно столкнутся – с утратами и страданием, то сможем повернуться лицом друг к другу [13] .

Именно эта идея – о том, что боль можно превратить в источник творчества, духовной работы и любви, – стала центральной в этой книге.

В идеальном сообществе, как и в идеальном человеке, все четыре типа темперамента должны уравновешиваться, однако и у большинства людей, и в отдельных государствах часто один из них доминирует. Как мы обсудим в главе 5 , современное общество отдает предпочтение сангвиникам и холерикам, которые ассоциируются у нас с жизнелюбием и силой.

Сочетание сангвинического и холерического взглядов на жизнь предполагает постоянное движение вперед и готовность к бою; в частной жизни положено стремиться к достижению целей, а в виртуальном мире – не стесняться проявлять праведный гнев. Мы должны быть сильными, решительными, всегда сохранять оптимизм, иметь достаточно уверенности в себе, чтобы высказывать свою точку зрения, и развитые навыки межличностного общения, чтобы находить друзей и влиять на людей. Американцы считают счастье настолько важным, что стремление к нему упоминается в основополагающих государственных документах. По данным Amazon, за прошедшие с момента создания Соединенных Штатов годы о счастье написано более 30 тысяч книг. С раннего детства мы учим детей не показывать слез («Плакса!»), а также скрывать несчастье и горе. Сьюзан Дэвид, психолог Гарвардского университета, провела исследование с участием более 70 тысяч человек и обнаружила, что больше одной трети недовольны собой в связи с «негативными» эмоциями, в частности грустью и переживанием горя. «Мы мучаем подобным образом не только самих себя, – говорит Дэвид, – но и самых близких, и даже собственных детей» [14] .

Разумеется, отношение к жизни в духе сангвиников и холериков имеет массу преимуществ. Именно такой настрой помогает забить мяч на вторую базу, провести закон через конгресс, одержать заслуженную победу в споре. Однако вся эта агрессивная жизнерадостность и проявления гнева исключительно в границах допустимого искажают реальность: мы, люди, причем даже популярные блогеры – лидеры мнений, умеющие безупречно двигаться под музыку или бойко давать отпор оппонентам, являемся существами хрупкими и переменчивыми. Нам не хватает сочувствия к тем, кто с нами не согласен. А потому мы оказываемся совершенно не готовы к проблемам и трудностям.

В противоположность этому взгляд на мир через призму горько-сладких переживаний может казаться несовременным, непродуктивным, как будто удерживающим нас в состоянии вечной тоски по тому, что могло бы произойти в прошлом или еще может случиться в будущем.

Однако такая тоска наполнена энергией; она активна, а не пассивна; в ней есть творчество, нежность, даже нечто божественное. Мы тоскуем по чему-то или кому-то. Мы достигаем желаемого, движемся в нужную сторону. Само английское слово longing («тоска») происходит от староанглийского langian, что означает «вырастать в длину», и от немецкого langen – «дотянуться, вытянуться». Оно лингвистически связано с голодом и жаждой, а также с желанием. В иврите слово «тоска» имеет тот же корень, что и слово «страсть».

Иначе говоря, ваши страдания напрямую связаны с тем, что для вас особо важно, ради чего вы готовы действовать. Вот почему в гомеровской «Одиссее» тоска по дому заставляет заглавного героя предпринять эпическое путешествие, в начале которого он на чужом берегу льет слезы по родной Итаке [15] . Вот почему во многих детских книжках, скажем в историях о Гарри Поттере или о Пеппи Длинныйчулок, главный герой – сирота. После того как родители умирают, дети начинают страшно тосковать и только тогда начинают свой путь, проходят через собственные испытания и доказывают право на место под солнцем. Эти истории получают у нас такой отклик именно потому, что все мы страдаем от болезней и старости, разводов и потерь, войн и стихийных бедствий. Главная мысль каждой такой истории – а также секрет, который поэты и философы уже многие сотни лет пытаются нам поведать, – заключается в том, что эта тоска помогает нам добиться ощущения причастности [16] .