– И вы ничего не можете прибавить от себя? – спросил Скрябин. – Дать какой-то комментарий?

– Да если бы я это мог – меня, наверное, приглашали бы для расследования самых громких преступлений в СССР! Увы: я даже не знаю, что вы видели, пока я держал эту вещь.

Скрябин взял сатиновый мячик со стола и опустил обратно в бумажный пакет.

– Хорошо, – сказал он, – тогда на сегодня – всё.

– Но ведь я так и не сделал никаких записей, – напомнил ему Миша.

– Запиши: товарищ Назарьев отрицает, что ему известно, кто мог фальсифицировать результаты расследования и с какой целью.

Бывший слушатель богословских курсов слегка подпрыгнул на стуле при этих словах и уже открыл было рот – намереваясь внести какие-то уточнения. Но Скрябин и Кедров (который на ходу быстро карябал что-то в своем блокноте) уже вышли в коридор.

Следующим номером в списке Скрябина значился Федор Великанов. У лейтенанта госбезопасности своего кабинета не было, так что Скрябин с Кедровым перехватили его, когда он возвращался с обеда – выходил из столовой НКВД. А теперь они втроем сидели в кабинете Николая. Но Скрябин допрос не начинал – прислушивался вместо этого к тому, что происходило наверху, этажом выше.

Прямо над ними располагалась библиотека – хранилище документов проекта «Ярополк». И Скрябин всегда считал это помещение самым тихим на Лубянке. Считал – вплоть до сегодняшнего дня. Поскольку, едва он сам, Кедров и Великанов в кабинет вошли, прямо над их головами раздался дробный перестук чьих-то шагов. Через библиотеку словно бы кто-то пробежал, хотя стеллажи в ней стояли так тесно, что и ходить-то между ними можно было лишь бочком, приставным шагом.

Миша тоже услышал шум, удивленно поднял глаза к потолку. А вот Федор Великанов внимания на странные звуки не обратил – продолжал себе сидеть рядом с письменным столом Скрябина, с любопытством разглядывая книги и артефакты в шкафах. Это был довольно привлекательный мужчина двадцати шести лет от роду, высокий, с тонкими чертами бледного худощавого лица. Его сухопарая фигура заставила Скрябина вспомнить изображения с древнеегипетских фресок: Федор Васильевич здорово напоминал долговязого широкоплечего египтянина с головой ибиса. То есть, по сути – древнеегипетского бога Тота. И Скрябин, вслушиваясь в звуки беготни у себя над головой, всё же успел про себя подумать: наверняка и сам Великанов об этом сходстве знал, коль скоро он окончил истфак МГУ.

– Скажите, Федор Васильевич, – обратился к нему Скрябин, – вы видели раньше этот предмет?

И он вытащил из бумажного пакета всё тот же ветхий мячик блекло-красного цвета.

Великанов – удивив Скрябина – коротко кивнул:

– Видел. Данилов мне его продемонстрировал. Мы с ним, видите ли, совершили обмен. Так сказать, quid pro quo. Баш на баш. Я ему рассказал одну историю. А он показал мне это.

– Что за история? – спросил Миша.

– Напрямую связанная с белорусским делом. Тем самым, из-за которого теперь и разгорелся сыр-бор. Я раскопал в минском архиве сведения об одном предке Семена Соловцова.

– О его деде, который тоже замерз? Надо полагать, и его в 1888 году окунули в цистерну с жидким азотом? – спросил Скрябин.

Но язвительность ему не помогла: не отвлекла от прислушивания к звукам в архиве. Беготня там сменилась каким-то топтаньем – как если бы некто в одиночку вальсировал, не сходя со своего места.

Федор Великанов пристально посмотрел на старшего лейтенанта госбезопасности, потом ответил – без улыбки:

– Да нет, не в цистерну. И, упреждая ваш вопрос: я не знаю, кто подбросил Назарьеву ту версию. Насчет жидкого азота. А история, – теперь он повернулся к Михаилу, – действительно связана с Артемием Соловцовым. Дедом Семена Ивановича. Причем она – эта история – известна практически всем. Хотя имен её участников никто не знает.

– Ну, вы нас заинтриговали, – сказал Николай; в библиотеке перестали топтаться, и он – почти не отдавая себе в том отчета – перевел дух. – Так что мы рассчитываем от вас эту историю услышать. И собираемся всё запротоколировать.

Миша Кедров в подтверждение этого чуть приподнял свой блокнот, в котором открыл чистую страничку, но тут Великанов удивил их во второй раз.

– Не нужно ничего протоколировать, – сказал он. – Я уже сам всё записал. И подписал – оформил показания. Распорядилась ими, как пожелаете.

Он сунул руку в нагрудный карман рубашки и вытащил оттуда незапечатанный почтовый конверт, на котором в графе адресата стояла фамилия Скрябина.

– Я хотел отправить вам письмо, – сказал (бог Тот) Федор Великанов. – Еще до того, как всё закрутилось. Можете сами посмотреть дату в конце моих показаний. – И он передал конверт Николаю.

Миша хмыкнул:

– Ну, дату-то вы могли поставить любую – откуда нам знать, когда вы это на самом деле писали?

Но Скрябин даже не услышал, ответил ли что-то Великанов. Он вытащил из конверта свернутый вчетверо лист писчей бумаги, исписанный аккуратным убористым почерком, и стал читать.

История, случившаяся на почтовом тракте «Санкт-Петербург – Варшава» в феврале 1844 года, получила широкую огласку, – писал Федор Васильевич. – Так что белорусский поэт польского происхождения Владислав Сырокомля даже переложил её на стихи. Свое стихотворение он назвал «Почтальон». В нем он детально изложил, как некий ямщик, возивший почту на упомянутом тракте, невольно стал причиной смерти собственной невесты. «Ямщиком», впрочем, его назвал уже русский переводчик этого стихотворения – Леонид Трефолев. И это было не вполне верно с формальной точки зрения. Ямщиками в царской России именовали возниц на почтовых тройках, а на том тракте почту доставляли верховые почтальоны. Но в целом стихотворение и его перевод весьма точно воспроизводят суть произошедшего. Могу это утверждать достоверно, поскольку сверялся с архивными записями.