– Нет, это они от дыма дохнут.

– Ничего они не дохнут, просто они не любят огня и улетают.

– Нет, дохнут, даже видно, как падают. Они задыхаются.

– Еще мотыльки налетят.

– Ну, хватит. Дались тебе эти мотыльки.

– Если хоть один мотылечек по тебе поползет, ты сразу уписаешься со страху.

– Я говорю – хватит.

– Ага, испугался!

– Отстань.

– А по правде?

– Что?

– Боишься?

– Чего мне бояться?

– Ну вообще. Вот темно будет.

– Не боюсь.

Хупер всматривался ему в лицо и соображал, врет Киншоу или нет. Он сидел у самого костра.

– У тебя шишка вскочила. Темная.

– Все из-за тебя.

– Что глупости болтаешь. А болит?

Хупер поднял руку и внимательно ощупал шишку.

– Когда надавишь – больно.

– Ой.

Киншоу все расчесывал комариные укусы.

Он сам поймал рыбу. Сперва он собирался проткнуть ее ножиком, но когда вытащил из воды – не смог. Еще не сразу умрет, и вдобавок он в крови выпачкается. Если, конечно, у рыб есть кровь. Тут он сомневался. Непохоже вроде.

Рыба попалась большущая, в темных полосах поперек живота. Киншоу пришлось просто оставить ее колотиться на траве, а самому отойти.

– Где она?

– Сейчас умрет.

– Надо было разрезать.

– Сам попробуй.

– Мне плохо. У меня голова болит.

– Ах, утрись слюнявчиком!

– Я чуть не умер, потому что ты ушел и меня бросил, вот умер бы я, и ты был бы убийца, нечего одному в лес уходить. – Хупер все больше себя жалел и под конец даже всхлипнул.

– Отсохни, ты же не умер, подумаешь, ударился.

– Сволочь ты.

Киншоу вытаращился на него, в бешенстве от такой несправедливости. Но он не знал, как обрезать Хупера, и смолчал.

– Рыбу не оставляют задыхаться. Это все равно что убийство. Это ужас.

– Почему? Не все равно – так или ножом?

– Нет, не все равно, каждый тебе скажет. Так ей хуже. Ты сволочь.

Киншоу отошел за валежником для костра. Когда он подошел к рыбе, она была уже дохлая. Он старался не думать о том, как она билась и извивалась без воды. Он ее подобрал. Она была тяжелая и скользкая.

– Теперь голову надо отрезать.

– Нет, не буду я, я ее палкой проткну. Получится вертел. Так делают.

– А кишки! Их же не едят.

Киншоу засомневался. Потом сказал:

– Мы с нее будем куски срезать, А кишки – пусть. Мы до них не доберемся.

– А вдруг она ядовитая?

– Ядовитых рыб не бывает.

Но рыба получилась невкусная. Кожа на ней вся сгорела, а сразу под кожей она осталась холодная и сырая. Хупер откусил кусок, чуть-чуть пожевал и выплюнул обратно в траву. Киншоу больше съел. Но в конце концов загорелась палка.

– Дикая гадость. Ты, Киншоу, ничего не умеешь.

– Жарил бы сам.

– Ты должен за мной ухаживать. Я больной.

– Ах, какая малышка, тю-лю-лю!

– Вот погоди, погоди...

Киншоу открыл свой ранец и рюкзак Хупера, и они съели немного печенья и почти все помидоры.

– Завтра буду паек выдавать, – сказал Киншоу. – Всю еду буду делить. Ее ненадолго хватит.

– А потом что?

– Потом мы уже выйдем.

– А если нет?

– Выйдем!

– И зачем мы только сюда пришли!

– Тебя никто не просил, сам увязался.

– Это мы из-за тебя заблудились.

– Ничего подобного. Это ты начал носиться как идиот.

Вдруг, сразу, погас день. Только что Киншоу смотрел наверх и видел в дальней высоте светлые щелки неба, а через минуту они исчезли. Трещал и прыгал огонь.

– Они уже домой едут, – Хупер сказал. – В поезде сидят.

– Наверно.

– Скоро нас искать начнут.

– Нет, не будут они. Сегодня не будут.

– Почему это? Еще как будут.

– А с чего они догадаются, что нас в постелях нет? Вернутся поздно и не посмотрят даже.

– Миссис Боуленд скажет.

– Нет, она в четыре уходит. Она подумает, мы гулять пошли или еще куда. Ей-то что? Никто и не узнает.

– Твоя мать всегда приходит к тебе прощаться. Знаю. Сам слышал. Целует на ночь, как маленького.

– Заткни фонтан. Вовсе она не всегда приходит.

– Нет, всегда. Мм. Чмок, чмок. Тю-лю-лю. Ах ты моя пуся, ах ты моя киса, мой паинька. Мамочка любит свое солнышко. Баю-баюшки-баю, спи-усни. И так каждый вечер.

– Ну да, у самого-то матери нет!