Я ничего не сказала, в этом не было необходимости. Он раскрыл объятия, прижал меня к себе и стал успокаивать и не отпускал до тех пор, пока я не перестала трястись и рыдать. Он все понял, мне не пришлось ничего ему рассказывать. Он все знал, об этом никогда не будет сказано ни слова, и я была прощена, я тоже это знала, хотя и не решалась спросить напрямую.

Адвокаты остались на завтрак, но мне не надо было присоединяться к ним. Мне принесли на подносе сандвичи, и хотя я не была голодна, съела пару сандвичей и яблоко, чтобы не обидеть экономку. После этого я просто сидела У окна и смотрела в сад; в комнату заглянуло послеобеденное солнце, это доставило мне маленькую, но острую радость. Я почувствовала себя измученной и одновременно испытала облегчение. Я убежала, отнюдь не благодаря своей воле, от возможных последствий собственного своеволия, от демона, который толкнул меня на это, и снова чувствовала себя в безопасности, ничто мне не грозило и что еще более важно, не беспокоило, поверхность прошлого оставалась гладкой и незамутненной.

Каким сейчас был Мэндерли, меня не касалось. Он принадлежал лишь прошлому да еще иногда - моим снам.

Я не вернусь туда снова.

Позже, когда адвокаты ушли, мы пошли прогуляться в сторону пастбища Максим и я, он обронил лишь несколько слов о делах Беатрис.

– С этим покончено, - добавил он.
– Все разрешилось, больше нет никаких проблем.

Я остановилась рядом с калиткой. Лошади паслись в верхней части выгона и не собирались к нам идти или хотя бы поднять голову. Я почувствовала, что дрожу.

– Завтра едем в Шотландию. Я хотел бы выехать пораньше.

– Я упакую вещи после обеда. Их не так много.

– У тебя достаточно теплых вещей? Может, нужно где-то сделать остановку? Я опасаюсь, что может быть довольно холодно.

Я покачала головой.

– Я хочу туда"

– Ясно.

Это было правдой. Я хотела уехать подальше, но не от Джайлса и Роджера и вовсе не потому, что этот дом мне казался унылым, пустым и неухоженным без Беатрис. Я не смела думать о нашем возвращении за границу. Мне это было невыносимо, я не хотела туда ехать. Зато я представляла, как мы едем поездом через всю Англию и можно целыми часами смотреть из окна на города и деревеньки, на леса, поля, реки и холмы, на сушу, на море и на небо. Я хотела проветриться, я не могла ждать.

Мы захватим из дома несколько книг, дополнительно купим на железнодорожной станции. И когда я не буду смотреть в окно, мы будем читать вместе, вместе обедать в вагоне-ресторане, играть в безик, это будет замечательное время, и все, что до этого случилось, отодвинется, поблекнет и покажется никогда не существовавши м.

Возвращались домой мы молча, довольные тем, что это будет последняя наша ночь в доме Беатрис.

За обедом Максим, вдруг оторвавшись от рыбы, неожиданно заявил:

– Я хотел бы сходить утром на могилу, прежде чем мы выедем.

Я уставилась на него, лицо мое вспыхнуло, я сказала:

– Но... но ты не сможешь, то есть не будет времени, машина придет в девять.

– В таком случае я выйду в восемь.

Он поднес вилку ко рту и стал спокойно жевать, в то время как моя пища сделалась вдруг холодной и несъедобной, а горло сдавил спазм, и я не могла ни проглотить, ни что-либо произнести.

Он не может идти туда, не должен, но как этому помешать? Какие аргументы я могу выдвинуть? У меня не было никаких.

Я взглянула на Джайлса. Он тоже пойдет, подумала я, увидит венок, прочитает карточку и наверняка что-нибудь ляпнет, станет задавать вопросы.

Я увидела, что по щекам Джайлса катятся слезы, которые он не пытается остановить, и Максим, посмотрев на него в некотором смятении, отвел глаза и уткнулся взглядом в тарелку.

– Простите.
– Джайлс со стуком положил нож на тарелку и поднялся, шаря рукой в поисках носового платка.
– Простите. Мне лучше выйти на воздух.

– Господи, ну что с ним происходит?
– свирепо спросил Максим, едва за Джайлсом закрылась дверь.

– У него умерла жена.
– Я сказала это довольно резко и раздраженно. Максим не хотел считаться с горем Джайлса, ему не нравилось быть свидетелем его слез.

– Думаю, чем раньше мы уедем, тем лучше для него и тем скорее он вернется к своему нормальному состоянию. Наше присутствие только продлевает его мучения.

– Если машина придет раньше, мы сможем остановиться где-нибудь, чтобы позавтракать? Я понимаю, как тебе неприятно здесь оставаться.

Я почувствовала себя обманщицей, коварной и хитрой, произнеся эти слова. Но это делалось для блага Максима, для того, чтобы его оберечь. Только ради него.

– Нет, - ответил он.
– Оставь все как есть. Не будем больше об этом.

Разговор о нашем отъезде на этом прекратился, и до конца обеда я сидела, мучаясь лишь одним вопросом: что же мне делать? К еде я практически не притронулась.

Я почти не спала - не позволяла себе, а поднявшись на заре, торопливо оделась и тихонько, как убегающий любовник, выскользнула из спящего дома, приходя в ужас от одной только мысли, что могу разбудить собак или лошадей. Но все обошлось, никто меня не услышал, никто не обеспокоился, и я, сняв туфли, побежала по траве, а не по гравийной дорожке, чтобы не производить шума. Было тихое раннее утро, которое становилось все более красивым по мере того, как рассветало. Но мне было не до созерцания красоты, я слышала звук своих шагов и была озабочена тем, чтобы не упасть; еще я слышала, гулко колотится мое сердце, и ничего не замечала вокруг.