Да, наверное. Но не понимала. Как можно было связываться с такими идиотами? Как можно ложиться с ними в одну постель? А мама выбирала исключительно идиотов, что подтверждало мою теорию. Умные люди – исключение из общего правила. Счастье, если тебе встретится умный человек.

Моя родительница была убеждена, что я отстаю в развитии. Она имела в виду и физическое, и умственное. Про физическое замечала с нежной жалостью в голосе, что «может, грудь еще и вырастет немного». Или что «некоторым мужчинам такое нравится, вдруг и замуж сможешь выйти». Эту фразу она произносила, имея в виду исключительно маньяков и извращенцев. Потому как нормальному мужчине, с ее точки зрения, маленькая грудь нравиться не может. Или «ну мало ли сумасшедших… вдруг вы и встретитесь». Это уже относилось к тому, что мне, возможно, попадется на пути маменькин сынок, непременно очкарик с жирными, немытыми волосами, жалкой бороденкой, бледный и тощий, или, наоборот, упитанный, как поросенок, зато начитанный, как и я. То есть не от мира сего.

Личного счастья она мне если и желала, то явно не с принцем на белом коне. Мол, довольствуйся хоть кем-то – и то радость. Обижалась ли я не нее? Нет. У каждого свое представление о прекрасном. Мне вот ее Пашечка – предпоследний поклонник – казался маньяком: взгляд бегающий, глазки маленькие, собранные в кучку на переносице, лицо со следами подросткового акне, подбородок безвольный. Пашечке, как называла его моя мама, явно стоило почаще принимать душ и получше промывать свои жирные космы, разметанные по плечам. Моя родительница находила его романтичным и тонко чувствующим. Ну у каждого свой принц.

Зачем я об этом рассказываю? Чтобы вы поняли – дети видят больше, чем вы, взрослые, думаете. И слышат тоже, кстати. А часто и лучше соображают. Если человек сидит и молчит, его рано или поздно начинают принимать за тумбочку. Если он в какой-то момент открывает рот, чтобы сказать, например, «спасибо» или «доброе утро», смотрят так, будто тумбочка вдруг заговорила.

Когда у меня спрашивают, сколько мне лет, и слышат, что пятнадцать, быстро отстают с разговорами, будто я заразная. Взрослые очень боятся подростков. Они считают нас неадекватными «от слова “совсем”», как иногда выражается моя родительница, и этот оборот меня не просто раздражает, а бесит. Как и выражения мамы моей лучшей подруги Ники. Та просто обожает говорить «я в ресурсе» или «я не в ресурсе». Но она – психолог, так что я списываю это на профессиональную деформацию. О Никиной матери я расскажу чуть позже. Так вот, товарищи взрослые, подростковые взрывы эмоций, категоричность, а точнее честность, кажущиеся вам странностями в поведении, не передаются воздушно-капельным путем, как простуда. Или ветрянка, например. Еще раз повторяю – не все подростки мечтают набить себе татуху на лице, ходят с лезвием в кармане, чтобы нанести себе порезы, не все употребляют наркотики и завтракают энергетиком, заедая чипсами. Я же говорю: люди – идиоты.

Опять же вот моя мать. Поверьте, я никак не хочу ее обидеть, это просто констатация факта. Иначе зачем она покупает мне заколку в виде цветочка? Или лак для ногтей розового цвета? Преподносит так, будто живого единорога в квартиру привела. Я говорю спасибо. Не могу же я объяснить собственной матери, что мне уже не пять лет. И единорогов, кстати, терпеть не могу. Мама же, покупая очередную пижаму, густо усеянную единорогами, будто сбежавшими из психлечебницы, уверена в обратном. Она все-таки удивительная женщина. Иногда я ею даже восхищаюсь. Точнее, ее умением не замечать того, что находится под носом. Перед этой поездкой я сделала на руке временную татуировку: переводилку, которая выглядит как настоящая и держится две недели. Первое время скрывала под рубашкой с длинными рукавами, все еще надеясь, что моя родительница поведет себя как нормальная мать. Заломит руки, например. Зальется слезами. Прочтет нравоучительную лекцию. В Москве тогда стояла адская жара, все ходили чуть ли не голыми, а я – в рубахе с длинными рукавами. Потом мне надоело париться – в прямом и переносном смысле этого слова, – и я надела футболку. Но моя родительница ничего не заметила. Интересно, она знает, что такое переносное значение слов? Мне кажется, нет. У нее вообще плохо с аллюзиями, ассоциациями, я уж не говорю про игру слов или юмор, который требует хоть какого-то шевеления извилин. Нет, не подумайте. Я люблю свою мать в той мере, в какой ее может любить дочь-подросток, которую считают «наказанием всей жизни». Я ей благодарна за то, что она подарила мне жизнь. Она любит мне это напоминать с невыносимым пафосом, которого даже не замечает: «Я же подарила тебе жизнь!» Я не считаю ее худшей матерью на свете – она, во всяком случае, не оставила меня в доме малютки и не отправила в детский дом, хотя вполне могла, с нее станется. «Я дала тебе все, что могла!» – иногда кричит она, и я в это верю. Да, действительно, все, что могла. Не дала умереть с голоду, это да. Не заставила скитаться по улицам – тоже спасибо огромное. Пусть и в самый последний момент записывала в детский сад, школу. Так что, можно сказать, обеспечила мне стандартное образование.

– Когда же тебе исполнится шестнадцать?

Мама задавала этот вопрос приблизительно с моих шести лет. В детстве я очень пугалась, не зная, что должно произойти именно в шестнадцать: уколюсь о веретено и усну беспробудным сном? Буду спать в хрустальном гробу? Став старше и прочитав некоторое количество книг, я думала, что мама боится моей смерти в родах, что часто случалось с героинями в романах. Или что меня обесчестят, я «принесу в подоле», окажусь на паперти. Проблема была в том, что я не до конца понимала значение слова «обесчестить» и кого и куда я должна «принести в подоле». Ну и паперти в нашей округе не наблюдалось. Еще спустя некоторое время я задала маме вопрос в лоб, почему она так ждет моего совершеннолетия.

– Тогда ты получишь паспорт и сможешь работать. Мне не нужно будет тебя содержать, – ответила мама, глядя так, будто я задала ей самый глупый из всех возможных вопросов.

– А если не смогу найти работу? Если захочу учиться в институте? – уточнила я, потому что очень хотела поступить в институт. Ведь именно там я смогу заниматься тем, что мне нравится больше всего, – читать книги.

Мама пожала плечами. Мол, твои проблемы. Я-то тут при чем? Все, живи своей жизнью. Но пока мне пятнадцать, так что мама все еще меня содержит и терпит. Наверное, я должна быть ей за это благодарна.

Но благодарность не мешает мне считать родительницу… ну ей недостает образования, я бы так сказала. Нет, она не дура. По-своему, конечно. Но хотелось бы, чтобы она хотя бы пару-тройку книг из классической художественной литературы прочла. Может, что-то и откликнулось бы в ее душе, параллели бы какие-то сложились. На самом деле я знаю, что этого не случится никогда, но мне же как-то надо оправдать собственную мать? Читать она не любит. Говорит, голова начинает болеть. И почти сразу засыпает – ей скучно. Я подкладывала ей книги, надеясь, что она увлечется сюжетом, но все напрасно. Мама ни одну не открыла.

Не то чтобы она предпочитала женские журналы, разгадывание кроссвордов или судоку. Буквы, любые, наводят на нее смертельную тоску. Наверное, в этом я тоже пошла в отца – меня как раз буквы завораживают. Читать, наслаждаясь аллегориями, игрой слов. Следить за развитием сюжета – как тут уснуть? Плакать над судьбами героев, их участью. Возмущаться их поступками, действиями. Вскипать от несправедливости, жестокости. Я могла ночь прорыдать над книгой. Мама же считала, что я страдаю расстройством психики, о чем, к счастью, предпочитала молчать. Дочь-сумасшедшая ей точно была не нужна. И оставалось потерпеть всего ничего. До совершеннолетия.