Невдалеке заскрипели полозья, послышался голос Лахно:

— Товарищ помкомвзвода, пожалуйста в транспорт.

— Давай, — сказал Андрей завозившемуся под окном на бревне помощнику. — Давай не задерживай.

— До свидания, — сказал Юра, — я скоро вернусь. Уверен…

Вскоре скрип саней затих во мгле.

И только сейчас спохватился: попросить бы Юру разузнать о Стефе. Мысль о ней заставила сжаться сердце. И тотчас, перебивая щемоту, подступила волна теплой радости, и он, уже доверяясь одному лишь светлому чутью, вдруг поверил, что со Стефкой обойдется и, может быть, жизнь еще улыбнется им…

…Было по-прежнему тихо, в свете луны поблескивали автоматы, мороз пробирал все крепче, казалось, звездное небо, точно огромный ледник, накрыло их здесь. Греться поочередно в хате было рискованно — от этих бандюг всего можно ждать…

Довбни все не было. Из бурта снова вылетела огненная пунктирная струя и ушла к оврагу.

Ей ответил дружный треск автоматов, пули уходили в дыру, как в воду, с глухим шлепаньем.

— Беречь патроны! Бабенко, давай к тому углу… И гляди в оба!..

— Что будем делать, товарищ лейтенант? — спросил Политкин. — Так они нас измором возьмут. И на что надеются?

Андрей уже знал, что делать. До приезда Довбни надо устранить неожиданность, могли в самом деле рвануть из ямы напропалую, иного выхода не было, а темнота им на руку, и патронов у них, видно, до черта.

— Быстро к сараю, — приказал он Политкину, — тащи сено, только осторожно. Сюда, ко мне…

Чуть погодя солдат подполз с огромной, перевязанной ремнем охапкой, попросил, запыхавшись, коробок со спичками:

— Дай-ка я, лейтенант… Не командирское дело. Ты у нас все же один.

— Мы все одни.

Он не мог рисковать людьми, а за себя почему-то был спокоен, весь затвердевший от ненависти, вошедшей в него с той минуты, когда он ощутил в руках хрупкое тело в меховой дошке. Остекленевший взгляд Николая нет-нет и всплывал перед глазами, звал отомстить. Нет, он не мог ошибиться, слишком много смертей видел на коротком своем веку. Хватит! И сейчас уже ни о чем не мог думать, кроме прятавшего бандитов черного, покрытого снопами зева на белом снегу, весь напрягся, точно взведенный до предела жесткой пружиной.

И когда он полз к яме с ворохом сена, чувствуя за собой нацеленные стволы автоматов, в душе было пусто и холодно. Снова полоснула огненная очередь, он пригнул голову, уткнулся в снег, улыбаясь мертвой, каменной усмешкой.

Все вобрала эта усмешка — постоянный, ставший привычным риск двухлетней окопной жизни, тяжкие эти послевоенные месяцы, скитания по лесам, ночевки в сугробах, тягучий голод в тиши промерзших рассветов. В эту минуту он уже не представлял себе врагов в отдельности — немцев, полицаев, бандеровцев, все они слились перед ним в одно лицо с кошачьим затаенным взглядом. Мир разваливался надвое, четко, напоминая об извечной непримиримости ко всяческому злу.

«Если враг не сдается…» — давние, слышанные с детства слова. Он никогда не задумывался над их смыслом, принимал не раздумывая. Даже немцы во время его разведпоисков, ставших будничным ремеслом, не вызывали в нем такой отчаянной ненависти. Зло как бы воплощалось в обличье Степана — переменчивом, неуловимо-насмешливом, затаившем неистребимую жестокость. Извечное лживое лицо войны, с ее кровью, насилием, онемевшими на пепелищах детьми, с той же изломанной страхом судьбой Фурманихи, с мертвыми звездами в Колькиных зрачках, — все было в этой кошачьей морде, стремящейся к власти над людьми. Мысли спутались…

— Хорошо сенцо, — озабоченно пробормотал Политкин, все-таки поползший следом. — Достать бы еще гранатной.

— Пока не надо, выкурим, как крыс. А теперь давай назад…

— Товарищ лейтенант…

— Кому говорят! Страхуйте из-за угла, вдруг выскочат.

— Есть.

Андрей двинулся дальше к бурту, обдирая ладони о мерзлый снег. Дважды залегал под свинцовым дождем, все так же жестко улыбаясь, и снова полз. Потом, вынув зубами спичку, чиркнул о коробок и швырнул схваченную пламенем вязанку в черный провал, тотчас бросил еще одну и еще…

Белый дым повалил из ямы, подымаясь столбом.

— Выходи, Степа! — рявкнул от угла Бабенко, наставив автомат. — Выходи, гад, пока живой!

Дымный столб стал прозрачен, истаивая постепенно, уродливая тень его с бессильно поднятыми рукавами высветилась в вышине. Гулко выстукивало сердце, Андрей стал отползать, схрон по-прежнему чернел округлой пастью.

И опять полоснуло огнем, он уткнулся в сугроб, машинально тронув ухо, и по тому, как оно зашлось холодком, понял: зацепило все-таки. Он приложил к мочке комок снега и в два прыжка очутился за хатой.