— Институтский вариант апробирован почти до конца, доводим нормально, — веско вмешался Волобужский, — в чем дело? Вы что, в самом деле хотите начать заново? А на чью ответственность? — Он покачал стриженой головой. — Мы же взрослые люди, прекрасно понимаем: в нашей схеме низкая температура — своеобразный гарант от разбегания примесей. — Подробности эти он, видимо, специально повторял для Любы. — Во всяком случае, обеспечена нужная глубина диффузии без риска получить рыхлый пирог, приемлемая точность. А вы со своими преждевременными опусами… Не понимаю.

Юрий не сводил глаз с порозовевшего лица Любы. Пауза затягивалась. Профессор снова заговорил, и в этот миг, на один лишь крохотный миг, Юрий как бы отключился, перестал слышать гудящий бас Викентия Викентьевича, поддавшись коварной, расслабляющей мысли: «А что, если и впрямь опусы — и только? Если по справедливости, объективно, если стать на место профессора? Не лезу ли я на рожон в новаторском своем ослепленье? Как определить эту загонку границ, соотнести с температурой, сварьировать время? Сразу всего не учтешь! Но ведь можно… и нужно, нужно! В любом лабиринте есть выход. Должен быть! Отказаться шагнуть вперед только потому, что впереди темно и страшно? Риск? А что такое сама жизнь?»

— …Вы это серьезно? — донесся, как сквозь вату, голос профессора. — Чего вы хотите?

— А вы? Сохранить престиж?

— Мальчишество! — вдруг загремел Волобужский. — Несносное! По-вашему, что же — все дурачки?! И заместитель начальника цеха в том числе?.. Ишь ты какой быстряк. — Волобужский поднялся и, не глядя на опешившего Юрия, заключил: — Я полагаю, Семен Гаврилович, если тут не договоримся, не покончим с прожектированием, придется перенести вопрос в высшие инстанции. Сообщу директору… До-до! Работу нам тормозят, и кто-то действительно ответит… Это вам не в бирюльки играть, Юрий… не помню вашего отчества.

— А вы его и не знали.

Профессор лишь рукой махнул.

Внушительно одернув пиджак, он направился к двери. Семен, оглянувшись, последовал за ним. Исчезла и Шурочка.

Юрий остался стоять, будто на лобном месте, чувствуя легкий озноб. Да, все-таки надо было, вернувшись из деревни, прогреться в ванне, глотнуть таблетку, промок же насквозь. Нет, подсох у батареи, в театр зачем-то поперся, будь он неладен. Висок покалывает, ломит в плечах. Простуда у него всегда начиналась так.

— Успокойся, — устало поморщилась Люба и потерла ладонью под сердцем. — Чтобы реализовать ваше предложение, нужны доказательства. И солидные.

— Сказка про белого бычка, — огрызнулся Юрий. — Лишней печи нет. Чтобы получить доказательства, надо ее иметь или занять диффузионку, а чтобы ее занять, нужны доказательства!

Стриж долго молчала. Потом подняла голову:

— Удивительно… Что же сама она, твоя новаторша, не хлопочет? Как воды в рот набрала.

Лгать он не умел. Шурочка сказала: «Не люблю обивать пороги. И не буду».

— Хлопотать бесполезно. — Он опять уставился на свои туфли с остатками дорожной глины в рантах. — Волобужскому с Грохотом кого бояться? За ними институт. Сто раз будут правы. А за почином нет имени. Какая-то Чеховская с такой-сякой репутацией… Да-да, они и на этом сыграют, если понадобится, можешь мне поверить! А она… О ней больше болтают, чем она заслуживает…

Последнее он произнес чуть слышно. Взгляд Любы с любопытством уперся в него. Она покачала головой.

— Хм… Вот уж чего не ожидала.

Он повернулся уходить, но Люба жестом остановила его: не торопись. Некоторое время она молчала, привычно постукивая длинным желтоватым от кислот пальцем по тетрадке. Спросила, будто бы вскользь, думая о чем-то своем:

— У тебя что же это — серьезно?

Он сделал вид, что не понял. Вдруг вспомнилась их дружба в Полесье, как она ему помогала с курсовыми, выхаживала в госпитале.

— Чего молчишь?

Он инстинктивно побаивался разговоров о Шуре, берег себя: Люба была слишком прямодушна в оценке людей. Но и уклоняться было глупо, речь шла о деле, неотделимом от Шурочки Чеховской.

— Люб… — выдавил он и потер ладонью запылавшую щеку. — Не будем об этом. Лучше поговорим…

— Вот ты себя и выдал!.. Охо-хо, дела сердечные, — сказала она раздумчиво, снова точно забыв о томившемся рядом Юре, об этом совещании с его нервотрепкой и путаницей. — Как мы себе иногда ломаем жизнь… Где бы надо потерпеть, уступить — нет, борьба самолюбий, все растопчем. Кто бы умный посоветовал, нет никого рядом. А потом жизнь вкривь и вкось. И пошло, и пошло, и некого винить… Себя!

— Она плохая?