— У тебя, друг, больно уж пиджак и брюки не в порядке. Сам рассуди, как придешь фотографировать свадьбу в таком затрапезном виде? — говорил старший фотограф.

— Как же тогда быть?

— Надобно привести себя в порядок, — с улыбкой отвечал старший.

— Я и без того латаю их каждый вечер, тут дыра на дыре, — возмущался Степан, имея в виду брюки.

— Ты вот что, попроси у хозяина аванс и купи новые, а эти выбрось.

«Хорошо сказать: попроси, а как это сделать?» — рассуждал Степан. Хозяин и без того ему оказал столько щедрости: взял на работу и каждую субботу выплачивает жалование, хотя он, Степан, все еще лишь на положении ученика. Правда, сейчас он уже не ученик, но все равно, надобно расквитаться за прежнее.

Бродский был внимательным человеком, он не мог не заметить, как плохо одет его работник, тем более, что у него было непреложное правило — всем сотрудникам появляться в ателье в безукоризненно опрятном виде. Этого требовали и профессия, и обстановка. К Степану, казалось, не относилось это правило. Хозяин его лишь предупредил, чтобы он сидел в ретушерской и поменьше ходил по ателье. Но вот как-то в начале весны, когда в Москве появились первые грачи, он пригласил Степана проехаться с ним на извозчичьей пролетке. Степан весьма удивился, не понимая, для чего хозяину вздумалось катать его. Все прояснилось несколько позже, когда на окраине Москвы они подъехали к невзрачному домику со ржавой вывеской: «Мужской портной».

— Привез к тебе молодого бедного художника. Одень его, пожалуйста, помоднее и как можно дешевле. У художников никогда не бывает денег и, к тому же, они народ непрактичный, — проговорил Бродский после короткого приветствия: «Шолом», обращаясь к старику-еврею с круглыми очками на кончике носа.

Со Степана сняли мерку на легкое весеннее пальто и костюмную пару.

— Ну, а шляпу и штиблеты купишь сам из жалования, я его тебе немного прибавлю, — сказал Бродский, когда они вышли от портного. — Кроме того, я хочу, чтобы ты дал честное слово, — продолжал он, — что останешься у меня работать до конца курса в училище. Сколько времени тебе там учиться?

— В Строгановском останусь только до весны, — ответил Степан. — Осенью перейду в школу живописи, ваяния и зодчества.

— Так уж и перейдешь? — недоверчиво улыбнулся Бродский, сверкнув двумя передними золотыми зубами. — Разве это зависит только от тебя?

— Конечно, нет, — сказал Степан. — Учитель рисования обещал познакомить меня с живописцем Касаткиным. Он показывал ему мои рисунки. Тому они понравились, велел привести меня...

— Тогда у тебя срок обучения увеличивается, — проговорил Бродский, немного подумав. — Обещаешь ли работать у меня до конца?

«Странные вещи спрашивает, — подумал Степан. — Куда же ему деваться, как не работать у него?»

— Обещаю! — ответил он твердо.

Разве мог он поступить иначе по отношению к человеку, давшему в трудное для него время кусок хлеба и кров? Степан и не подозревал, что здесь повторяется тот же случай, что и в Казани с Ковалинским, где он был дешевым и непритязательным работником, сделавшим за четыре года так много, а заработавшим всего лишь около полторы сотни рублей. Бродский, как и Ковалинский, быстро распознал характер и способности Степана. Обеспечивая его небольшим жалованьем вначале, он как бы вкладывал в него капитал, который впоследствии намеревался вернуть в десятикратном размере...

Осенью 1902 года по протекции живописца Касаткина Степан поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Вначале его приняли в приготовительный класс, но уже спустя два месяца перевели в головной. До этого он понятия не имел ни о теории искусства, ни о знаменитых художниках прошлого. И хотя по отзывам старших учащихся и мастеров, уже окончивших курс, преподавание теоретических предметов в училище находилось на очень низком уровне, Степану все это было в новинку, все ему нравилось. Он не пропускал ни одной лекции и не понимал тех, кто их находил скучными, а знания по теории искусства считал для художника необязательными. Главное, говорили многие, мастерство, а все прочее — чепуха. «Откуда же взяться мастерству, — рассуждал Степан сам с собой, — ежели не будешь знать, как работали, допустим, Рафаэль или Микеланджело?» Эти великие имена он впервые услышал только здесь, в училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь же впервые увидел репродукции и фотографии с творений великих мастеров прошлого. Смысл и значимость этих творений он постигал медленно и трудно, по мере того как накапливались собственные познания. А они накапливались не так быстро, как хотелось бы.

Степану не всегда и не все было понятно в лекциях. Да и как могло быть иначе? Из античной мифологии он знал лишь историю похищения Елены сыном троянского царя — Парисом. Об этом ему случайно рассказала жена алатырского иконописца, у которого он учился живописи. Зато он кое-что знал из библейских мифов. Библия была, пожалуй, единственной книгой, которую Степан время отвремени почитывал в бытность иконописцем. И теперь очень жалел, что читал ее не всегда внимательно.

В училище в то время господствовал дух новаторства и реализма, привнесенный туда еще в 90-х годах художниками-передвижниками — Савицким, Архиповым, Коровиным, Левитаном, а позднее — Волнухиным, Серовым, Касаткиным. Степан всей душой, всеми чувствами впитывал в себя все то новое, доселе неизвестное, что давало ему училище. Не пропало зря и посещение вечерних классов Строгановского, иначе он мог бы задержаться в приготовительном на целый год. Правда, возраст здесь не играл никакой роли, рядом с ним сидели люди куда старше. Рассказывали, лет десять назад в училище поступил даже вышедший в отставку седой генерал и проучился несколько лет, пока совсем не одряхлел, так и не закончив его. Но Степан не собирался задерживаться в училище до старости, и так много времени потеряно. Его пылкая душа рвалась вперед. Мысленно он готов был в один миг преодолеть все препятствия, которые возникали в процессе учебы. Однако их приходилось преодолевать повседневно, шаг за шагом. Это было похоже на восхождение по крутой лестнице с тяжелым грузом на плечах. Он хорошо понимал, что многое зависело не от него, а от тех условий, в которых находился до этого. Многое надо было начинать с азов. То, что следовало бы знать еще с детства, приходилось постигать только сейчас. Какие познания могло ему дать бедное окружение в мордовском поселке Баевке, а затем в церковно-приходской школе села Алтышева? И позднее — в Алатыре, Казани — он все время вращался в среде провинциальных иконописцев, для которых главный смысл жизни — крепко выпить. В смысле интеллектуального развития он не мог взять в прошлом ничего хорошего, но, к счастью, из этого прошлого он не вынес и ничего плохого. Житейская грязь к нему почему-то не приставала. У него было врожденное чувство отвращения к человеческим порокам — к пьянству, зависти, жадности. До приезда в Москву он даже курить не научился. И лишь в фотоателье Бродского его потянуло к курению. Да и то, наверное, случайно. Ключ от кабинета хозяин оставлял в ателье и разрешал Степану по вечерам заходить туда и заниматься, когда бывал свободен от работы. На столе Бродского стояла красивая коричневая коробка с табаком. Здесь же лежала пара трубок. Степан не сразу уловил сочетание аромата и вкуса табачного дыма. К этому привык постепенно. В первое время кружилась голова и тошнило. А потом все прошло, и он обзавелся своим табаком и своей трубкой. Табак, правда, курил не такой дорогой, пришлось довольствоваться более дешевым и менее ароматичным. Курил Степан лишь вечерами, в училище трубку и табак с собой не брал.

В перерывах между лекциями и уроками рисования товарищи по учебе собирались курить в одной из круглых комнат, специально для этого отведенной. Степан туда не заглядывал. Не принимал он участия и в частых выпивках, устраиваемых по самым различным поводам и причинам, особенно теми, кто пришел в училище, уже успев хлебнуть житейского горя. Может быть, поэтому, а скорее всего по причине своей замкнутости и нелюдимости, он в училище так ни с кем близко и не сошелся. Для дружбы и товарищества нужно свободное время, а занятому человеку дорога каждая минута. Из училища Степан спешил в фотоателье, где его ожидала масса обязанностей. Раньше, посещая вечерние классы Строгановского училища, он бывал занят в течение дня. Теперь же работал больше по вечерам. Спать ложился далеко за полночь. Часов до десяти вечера они с младшим фотографом принимали клиентов, фотографируя при искусственном освещении, затем Степан обрабатывал негативы, после ретушировал. И только перед сном урывал немного времени для чтения книг по истории искусства, которыми запасался из библиотеки училища. Спал он в ретушерской комнате прямо на полу, постелив под себя старый пиджак. Под голову обычно клал свернутый в рулон лист картона. Одеялом служило суконное пальто, справленное прошлой весной хозяином. Он, конечно, мог бы спать и на диване в кабинете Бродского, но тот по утрам приходил слишком рано, примерно за час до начала работы. А час сна человеку, заснувшему далеко за полночь, куда дороже мягкой постели. И все же, несмотря ни на что, Степан был доволен и своей работой, и своим положением. Ему казалось, что он, наконец, достиг того, чего хотел. Главное — он учится. Работа по душе. Хозяин относится к нему хорошо. Так что же еще нужно?..