Маруся продолжала заходить к нему, хотя надобности в ней уже не было. Степан иногда давал ей деньги, по мелочи — на сладости, на девичью косметику. Равнодушие Степана сильно задевало ее самолюбие. До поры до времени она терпела, не вполне разобравшись в отношениях, которые сложились между ними.

На Большой Никитской перед дверью профессора Степан снова замешкался, представляя, что сейчас появится скрюченная длинноносая старуха с иссохшим лицом. Он внутренне напрягся, чтобы быть спокойным, и позвонил. Через минуту дверь резко открылась, и Степан, хотел этого или не хотел, невольно отступил от неожиданности. В проеме двери перед ним предстала вся в белом, ярко освещенная косыми лучами солнца, падающими из широкого полуокна лестничной площадки, алатырская Лиза. Та самая Лиза, которая была-горничной у Александры Солодовой. Она его не узнала. Длинные волосы, золотистая бородка, московский костюм, хотя и из дешевого материала и немного потрепанный, но все же сшит на него и по моде, во многом изменили его облик. Совсем не так он выглядел три года назад в Алатыре. К тому же столичный город всегда накладывает на людей определенную печать своеобразного лоска. А когда узнала, почти кинулась к нему крикнув:

— Степан!..

— Ты что, напугалась или обрадовалась, узнав меня? — спросил Степан, когда они вошли в комнаты.

Лиза засмеялась и почти сразу же вслед за этим расплакалась.

— Обрадовалась, — промолвила она сквозь слезы.

— Ну и чего из-за этого плачешь?

— Знаешь, чего только я не натерпелась за это время, пока живу здесь, — заговорила она, отнимая от мокрого и возбужденного лица край скомканного передника. — Господа уехали в Крым, меня оставили одну сторожить квартиру...

— Погоди, погоди, — остановил ее Степан. — Сначала скажи, как ты попала сюда, в Москву?

— Как попала? Приехала с Екатериной Николаевной и с ее мужем. Они меня привезли сюда в прислуги. У господ умерла прислуга, отравилась каким-то газом. Вот они меня и уговорили приехать.

— Вот оно что. Значит, умерла. А добрая была.

— Ты это о ком? Кто была добрая? — переспросила Лиза.

— Прислуга, которая жила здесь до тебя.

— Ну и добрая, чтоб провалиться ей в преисподнюю! — воскликнула Лиза, готовая опять расплакаться. — Не дает мне покоя.

— Так ты же говоришь, что она умерла?!

— Ну и что с того, что умерла? Если бы добром умерла. А теперь каждую ночь, проклятая, приходит и бродит по комнатам, точно чего здесь оставила.

Степан расхохотался.

— Ты не была такой трусихой в Алатыре. Что с тобой случилось?

— В Алатыре у нас покойники не шляются по ночам, спокойно лежат на кладбище!

— Ладно, оставим покойников. Лучше расскажи, как там у нас, в Алатыре. Ты давно оттуда?

— Весной приехала. Кабы знала, что попаду в такую переделку, сроду бы не согласилась приехать. До смерти соскучилась по Алатырю. Живу здесь, как в тюрьме, ни выйти куда, ни поговорить с кем...

— О ком тебе скучать в Алатыре? — спросил он. — Замуж не вышла?

— Что ты, неужто я бы от мужа уехала в Москву! — смеясь, ответила она. — Нет уж, куда мне теперь замуж. Видишь, какая старая стала, кто меня возьмет...

Степан с усмешкой подмигнул ей. С того времени, как он ее видел в последний раз, встретив на берегу Суры с тазом белья, она если и изменилась, то только в лучшую сторону. Стала чуть полнее, а московский наряд, особенно белый передник с кружевной оторочкой, делал ее необычайно милой.

От его внимательных глаз Лиза застеснялась, сделала резкое движение руками, как будто отряхивая платье, и сказала:

— Твоя Александра теперь часто ездеет на теплое море. Целое лето там проводит.

— Она никогда не была моей. Сходились просто так, от безделья. Чертова баба, обманула меня, обещала поддержать деньгами и не прислала. Трудно я жил тогда... — он тряхнул головой, словно отгоняя прочь мысли о том недавнем времени, воспоминания о котором еще так свежи.

— Давайте я вас угощу чем-нибудь — чаем или кофием. Мои господа все пьют кофий.

Степан не успел ее остановить, она быстро упорхнула из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Его внимание привлек стоявший в углу мраморный бюст. На гладко отполированном мраморном лице не заметно ни единой морщинки, но лысая голова и впалые щеки говорили о том, что это бюст довольно пожилого человека. Степан заметил внизу надпись, сделанную непонятными буквами. Он тогда еще не был настолько подготовлен, чтобы судить об истинности того или иного произведения искусства, и не мог знать, что перед ним всего лишь посредственная копия с римской копии греческого оригинала, сделанная обыкновенным итальянским подмастерьем. Профессор Серебряков купил этот «шедевр» на Сухаревке, где можно приобрести любую подделку под античность. Степан долго рассматривал бюст, поворачивал то в одну, то в другую сторону, взвешивал на руках тяжесть мрамора, думая о том, как, должно быть, нелегко было итальянцу Микеланджело высекать из огромных глыб библейских силачей и чудесных мадонн.

Лиза принесла на подносе кофейник с приборами и белые сухари, поставила все на стол и пригласила Степана.

— Я тебя никуда не отпущу, оставлю ночевать здесь, — сказала она, подавая ему крохотную чашку с черным, как деготь, кофе. — Хоть одну ночь да посплю спокойно.

— Почему думаешь, что со мной будет спокойнее? — спросил Степан улыбаясь.

Лиза вспыхнула, но сделала вид, что не поняла смысла сказанного. А когда Степан собрался уходить, она разнервничалась, расплакалась и успокоилась лишь тогда, когда он твердо пообещал ей прийти вечером и остаться на ночь.