— Шутка ли сказать, со вчерашнего дня во рту ничего не было, да и вчера-то всего полфунта халвы съела, соседка по нарам поделилась, — перешла она от упреков к жалобе.

Степан пожалел ее и пригласил в трактир ужинать. Она с удивлением посмотрела на него, словно бы не поверила, что этот мужиковатый с виду человек способен на такой поступок. Но Степан повторил приглашение, и она его с охотой приняла. В трактире, неподалеку от ночлежного дома, он взял ей миску щей и фунт ржаного хлеба, что обычно заказывал и себе. Несмотря на мучивший ее голод, она ела не жадно, не торопясь. А когда кончила есть, облизала ложку. Степану показалось, что она не наелась, и он предложил заказать еще порцию.

— Спасибо, — ответила она, затем улыбнулась и заискивающе добавила: — Лучше еще завтра покормишь, коли ты такой добрый выискался...

Шагая рядом с ним по темной улице, она неожиданно прижалась к нему и вполголоса произнесла:

— Здесь во дворе в подвале живет безногая старуха, у нее можно немного побыть. Хочешь... пойдем?

До Степана как-то не сразу дошел истинный смысл ее слов. К тому же он был непривычен к подобного рода отношениям, а здесь женщина предлагала себя в уплату за ужин. Поэтому он сказал:

— Да не стоит, чего там делать.

— В щекотки играть! — насмешливо выкрикнула она и, притихнув, с раздражением спросила: — Аль боишься испачкаться?

Он понял, что своим отказом обидел ее, и хотел поправить дело, но она не дала ему говорить: загремела на всю улицу каким-то нехорошим надтреснутым хохотом.

— Не могу же я с тобой вот так, ни с того ни с сего! — Степан сделал попытку оправдаться.

Эти слова еще больше рассердили ее.

— Ну и катись от меня подальше!

Она оттолкнула его и быстро пошла вперед. Степан в смущении замедлил шаг, затем остановился, прислушиваясь к шарканью ее удаляющихся ног. Ему стало не по себе. Вот, оказывается, как просто обидеть человека. Она, может быть, предложила зайти к старухе от доброго сердца, а его отказ восприняла как презрение к себе. На самом же деле у Степана к ней не было никакого презрения, была только жалость, жалость к падшему человеку. «Вот она, Мария Магдалина, — подумал он, вспомнив евангелийскую блудницу. — Только обиделась зря,» — заключил он и пошел дальше. Допоздна на улице оставаться было небезопасно, здесь Хитровка — Степан это знал из рассказов соседей по ночлежке. Могут стукнуть безо всякого, лишь бы завладеть твоим тряпьем.

Утром следующего дня Степану надо было наведаться на Большую Никитскую. Поднялся он рано, кое-как сполоснул лицо, оставил мешок с пожитками на хранение человеку, который здесь был чем-то вроде надзирателя. Постоянных мест в ночлежке не было, вечером располагаешься, где свободно, а утром, если уходишь, оставляешь место кому-нибудь другому.

Степан опять невольно отпрянул, увидев в дверях иссохшее лицо старухи с крючковатым носом.

— Чего от меня всякий раз шарахаешься, как от кнута? — заворчала она, пропуская Степана мимо себя.

На сей раз она привела его в кухню, усадила на табурет, а сама принялась заниматься делами, продолжая ворчать:

— Приплелся ни свет ни заря. Барин-то спит... Думаешь, он с утра тебя поджидает... Небось, и позавтракать-то не успел? Не успел, что ли? — Так как Степан молчал, она несколько повысила голос. — Чего сидишь, надулся? На меня обиделся? Говорю, небось, не поел еще?

— Да мне сейчас не до еды, — нехотя ответил Степан.

— Вот тебе на, ему не до еды! До чего же тебе?.. Человек на свете-то живет ради того, чтобы поесть послаще да поспать подольше.

Степана раздражала излишняя болтливость старухи, но делать было нечего, приходилось выслушивать ее плоские наставления в житейской мудрости. Под конец она поставила на край стола стакан чая, положила ломоть белого хлеба, намазанного сливочным маслом, и велела ему подсесть поближе.

— Поешь немного, ждать-то придется долго. Барин лег поздно, когда встанет, неизвестно, — сказала она при этом.

Степан просидел часа три, прежде чем из отдаленной комнаты донесся женский голос, позвавший старуху, затем послышались чьи-то шаркающие шаги в коридоре. Когда старуха вернулась в кухню, она велела Степану идти в гостиную. Здесь его уже поджидал Серебряков в полосатом одеянии. У него было опухшее лицо не то со сна, не то с похмелья. Он, не стесняясь Степана, широко зевнул, издав при этом характерный высокий звук, и проговорил:

— Иди, братец, прямо сейчас на Рождественку, директор мне обещал принять тебя, если, конечно, подойдешь по своим данным, ну и прочее там...

Степан вспомнил лишь на улице, что забыл поблагодарить Серебрякова за его хлопоты. Расстояние от Большой Никитской до Рождественки он пробежал мигом. Но тут неожиданно вспомнил, что ему надлежит и, видимо, обязательно, показать какие-нибудь свои рисунки. А они находились в мешке, в папке, мешок — в ночлежном доме. Так что Степану пришлось тем же быстрым ходом через Лубянку, Старые и Новые площади, Солянку добираться до Хитрова рынка. Обратно на Рождественку он вернулся весь взмокший и запыхавшийся. Его длинные мокрые волосы, выбившиеся из-под шляпы, взлохмаченными прядями прилипли к вискам и лбу, ворот рубахи расстегнулся, голенища сапог и брюки забрызгались грязью. Торопясь как можно скорее попасть к директору училища, он и не подумал привести себя в более или менее надлежащий вид. Прямо так и вошел к нему в кабинет.