И тут они услышали, как она произнесла:

— Я умирать еду, я хочу при детях умереть.

Всю ночь он не спал. Ему было страшно. Татьяна лежала рядом, но ему казалось, что, если он заснет, она исчезнет и утром он ее уже не увидит. Большой завод, Городок, ссора с Макашиным — все стало далеким и неважным, а важно было только одно: чтобы утром она была тут и никуда не исчезла.

Он не заметил, как уснул, а когда проснулся, ярко светило солнце, Татьяна причесывалась перед зеркалом, а на столе стоял чайник, и из носика шел пар.

— Вставай, — улыбнулась Татьяна. — Завтрак на столе.

«Может, и не было ничего?» — подумал Ильин, но она сказала все с той же улыбкой:

— Сегодня надо места в самолете заказывать, не забыл?

И все надвинулось снова, непонятное, тревожное, неустроенное.

Ильину казалось, что они уезжают из Городка не насовсем. Так же казалось и Татьяне, когда уезжали из Колпина. Она тогда не стала выписываться из квартиры — на всякий случай, он не возражал: в Городке так и так им давали жилье, даже на него одного. Он был нужен Большому заводу, Макашину, и вопросов не было.

Теперь получалось, что у них две квартиры — в Колпине и в Городке. Живи, где хочешь, а жизни нет…

…Вернулся из Америки и увидел эту трещину, что снизу доверху прошила стену главного корпуса. Сразу заныло под ложечкой — первый признак надвигающегося приступа. Всегда, когда нервничал, проклятая язва, как барометр, показывала «бурю».

Старинный, резного дерева, барометр, на котором медные стрелки качаются между словами «ясно» и «буря», он видел в квартире у Юлии.

Похоже, она не знала про трещину, иначе сказала бы ему. Вряд ли, узнав про трещину, она промолчала бы. Она просто не знала о ней, когда встречала его в аэропорту.

Валентина тоже встречала, но в Быкове, а он прилетел в Домодедово, и Юлия каким-то образом узнала, что в Домодедово, и когда он спускался по трапу, то увидел ее: черные блестящие волосы и черные глаза на белом — ни кровинки — лице. Всегда такое лицо, казалось бы, должно быть смуглым — ведь она по отцу армянка, — а лицо всегда белое, меловое, и оттого глаза и волосы кажутся еще черней.

Трещина прошила корпус снизу доверху и прошла через кафе — предмет его особой гордости. Это он придумал, чтобы в главном корпусе было кафе не хуже столичных ресторанов и чтобы там в обеденный перерыв накрывали столы для бригад-победительниц.

Весь месяц бригада обедает не в рабочей столовой, как обычно, а в кафе, где красивые шторы, крахмальные скатерти и такие лампы, какие он увидел однажды в Доме журналистов в Москве.

Макашина пригласили на пресс-конференцию и потом ужинали в ресторане, и он подумал: «Хорошо бы нам в кафе вот такие светильники». Он сказал об этом помощнику: «Разузнай, кто их делает, и свяжись». Большому заводу никто не отказывал. Наоборот, еще и просили: «Вы там не забудьте наших заслуг, у вас ведь кто только не бывает!»

Это верно. Кто только не побывал у них за эти годы! Городок, проживи он еще тысячу лет, никогда не увидел бы таких знаменитостей, если бы не Большой завод.

Знаменитости приезжали и уезжали, а блеск их славы прибавлял Городку света.

На самом деле так только казалось, на самом деле они уезжали, увозя свой блеск с собой, а поверх асфальта опять текли глиняные реки, в единственном на весь новый Городок кинотеатре стояли нетерпеливые очереди, в шестнадцатиэтажных «малосемейках» выходили из строя лифты, не было молока, клеенки, гвоздей, веников, обои отклеивались, краны текли, горячая вода поступала в квартиры только ночью.

Спешка, как удав, глотала всех: и тех, кто строил завод, и тех, кто на нем работал, и тех, кто строил дома, и тех, кто начинал в них жить. Скорей, скорей, хватай, пока дают! Не беда, что с недоделками, потом разберемся…

Увидев трещину, Макашин, не заходя в свой кабинет, прямо по коридору прошел к Алексею Владимировичу. Тот сидел за столом, подперев рукой большую седую голову, и читал — Макашин увидал через стол — «Социалистическую индустрию».

— Шумим, братцы, шумим, — сказал Алексей Владимирович, поглядев поверх очков на Макашина. — Вернулись, значит? С приездом.

Он встал, тяжело ступая, обошел стол и протянул Макашину руку.

— Трещина — это строители? — спросил Макашин.

— Хотелось бы так думать.

Алексей Владимирович говорил медленно, у Макашина сжалось внутри, и он незаметно погладил ладонью то место, где болело.

— Хотелось бы, но не получается.

Вот оно, вот и случилось. Неотвратимо. Не отвертишься. Все казалось: не будет этого никогда, потому что не может быть.

— А почему такая уверенность? — жестко спросил Макашин.