«Хорошо бы летом съездить со Славкой в Одессу», — думает Тоня, втискиваясь утром в переполненный трамвай. Она часто вспоминает Одессу, то есть не Одессу — что она там успела увидеть! — а себя в то далекое время, себя, тетю Фросю, смешного Кольку, и это ежедневное: «Дид, у вас пече?»

Пожалуй, только при воспоминании об Одессе не щемит ревностью сердце. Там, как нигде, люди были добры, а Клим всецело принадлежал ей.

Потом же его стало уносить течением, как баржу на Волге. Все уносит, уносит течением, и вот уже не видно баржи, одна мачта торчит, а потом и мачты не видно.

А эта его теперешняя жена — рыба драная! Да и не жена она ему, ведь Клим и Тоня даже не разведены. Он и из квартиры не выписался, и вещей своих не забрал. Ушел как все равно в туристский поход — налегке. Тоне иногда кажется, что он вообще не понял, что наделал, как мальчишка, не повзрослевший в свои тридцать три. Но беда и тоска от этого не становятся меньше: она-то взрослый человек.

В цехе опять переполох: Виктор Васильев не вышел.

— Так я его отпустил, Антонина Сергеевна, — спокойно сказал начальник цеха. — Он и заявление оставил: в счет отпуска просит один день.

Тоня заметила официальное «Антонина Сергеевна», но заострять на этом внимание некогда.

— Как же вы могли отпустить его именно сегодня? — сказала она с отчаянием. — У нас же план горит!

— Он сказал, что у него тоже горит. Я еще спросил: «Душа, что ли, горит?» Нет, ответил он, одно неотложное дело.

Начальник цеха (всем известно) — пустое место, но хоть бы делу уж не вредил.

— Взялся бы Никитин да выгнал таких, как наш Федор, — сказала Тоня Алевтине.

— Смотри, как бы он тебя не выгнал, да и меня заодно, — мрачно ответила Алевтина.

— Брось! Я думаю, никто этой ерунде не станет придавать значения, да все и заглохло уже, — беспечно сказала Тоня.

Алевтина посмотрела с сожалением.

— И где только таких наивных дурочек выращивают? Ты прямо как не взрослый человек.

Она выплыла из конторки, покачивая бедрами. Тоня рассмеялась вслед: как раз сегодня в трамвае думала о том, какая она уже взрослая, прямо-таки старая, все понявшая женщина. Но вот Алевтина, оказывается, считает иначе.

А Виктор Васильев ехал в это время в поселок Радченко. Сначала электричкой до Редкина, а там на автобусе или, если повезет, на попутке. Так же как Алевтина (и даже доподлинней), он знал: дело не заглохло, его еще только собираются сделать Делом. И дуре этой Тоньке не поздоровится, она-то по наивности все продолжает думать, что люди, в большинстве своем, добры и порядочны. Уж он-то знает, как они добры.

Заявление в местком написала Светка. Нарочно подделалась под неграмотную, но в случае чего отказываться не собирается.

— А я докажу! — сказала она ему, когда после смены зашли вместе в «Голубой Дунай».

«Голубым Дунаем» в округе называется выкрашенный в цвет синьки дощатый павильон, где продают пиво.

— Докажу, докажу, — хвасталась Светка.

Даже руки чесались, так хотелось треснуть ее и на том закончить, но Виктор сдерживался, потому что мгновенно понял: Светку надо пока иметь в «друзьях», ни в коем случае нельзя с ней сейчас расплевываться. Невыгодно. Спросил только (и то зря):

— Да что они тебе сделали?

— Ничего, — сказала Светка. — А пусть не задаются, особенно Тонька.

И вот он едет в Радченко, к Тонькиному отцу. Кто-то ж должен вступиться за Тоньку. Клима нет. Он, Виктор, ей никто, а кто-то ж должен стукнуть кулаком по столу в директорском кабинете, если дойдет до этого дело.

Он снова принимается за чтение. Несмотря на строжайший запрет, все-таки увез с собою верстку эстонской повести «Тере!», что в переводе на русский означает «Здравствуй!».

«…Лийзе не может осуждать Ильмара за то, что он ждет Элли. Таков закон: пока человек жив, его надо ждать, а когда он умрет, его надо помнить. Странно только, что закон распространяется и на Элли — злую кошку без двух передних зубов. Когда она в первый раз уехала в Лихула и не вернулась ночевать, Ильмар поехал за ней. Лийзе больше всего боялась, что выйдет драка. Какой стыд! Ильмару пятьдесят восемь лет, Элли — пятьдесят шесть, а тому, из Лихула, даже шестьдесят два, как утверждает старая Ани. Кого же охраняет закон? Ведь не Элли же. Она однажды уже преступила его, не дождавшись своего возлюбленного, ушедшего на войну.

Сердце матери не знает покоя: чем утешить Рутора, потерявшего сына? Чем утешить Ильмара, потерявшего жену? Как быть с Илгой, у которой глаза не высыхают от слез? Как помочь ей пережить горе?

Когда у Лийзе умер муж, она сказала себе: «Лийзе, ты была самой счастливой женщиной в мире. Что ж, теперь пусть пробуют другие». Это было в тридцать девятом году, по главной улице — она называлась тогда Posti, Почтовая, за гробом фотографа Эйно шло тридцать семь человек. Все говорили: «Какие пышные похороны!» Лийзе вела за руку Рутора и Ильмара, а все остальные шли позади; но она знает: их было тридцать семь.