Шрифт:
Из дневника Елены Гараи.
«17 ноября 1937 года.
Марта сегодня: «А я знаю, в цем дело, все знаю». И на ухо мне, чтобы не слышал Генрих: «Папу выклюцили с работы».
Становилось немного легче, когда приходила Эрика. Эрика, умевшая обо всем, даже о самом страшном, говорить смеясь. Давно, еще в двадцатых годах, Леля ревновала Генриха к Эрике. Казалось: кто же может устоять перед ней? Все было красиво в этой женщине: и как курила, изящным движением тонких пальцев стряхивая пепел, и как смеялась, откинув голову. Эрика работала на радио переводчицей. Никто из своих не звал ее Эрика, только — Лани. Это была ее партийная кличка. Однажды она показала Леле клеймо, выжженное на ее ноге во время пыток в будапештской тюрьме. Пришлось высоко поднять юбку, она сделала это при мужчинах, и в этом не было ничего неестественного, неестественным было только клеймо на ее длинной смуглой ноге.
Теперь, помогая Леле готовить в кухне ужин, Эрика говорила:
— Страшно тогда, когда чего-то не понимаешь. Мне уже ничего не страшно.
— Что-то похожее говорил Бартош, — вспомнила Леля.
— Когда?
— В двадцать девятом, когда вышел из ГПУ.
— О, — рассмеялась Эрика. — Тогда-то нам всем как раз было страшно. Тогда мы еще ничего не понимали…
Леле хотелось сказать, что она и сейчас ничего не понимает, но было стыдно показаться глупенькой. Она промолчала.
— Генрих немножко идеалист, — усмехнулась Эрика. — Немножко, — повторила она. — Ein bisschen. Поэтому ему труднее выкарабкиваться.
Все же выкарабкались, если Эрика это имела в виду. Генриха восстановили в партии и на работе. Ирма пошла в школу, Марту отдали в немецкую группу. Даже (смешно сказать!) зеленый шелк Леля наконец купила и сделала на окна, как когда-то хотела, зеленые шторы.
Из дневника Елены Гараи.
«11 сентября 1939 года.
1 сентября Ирма пошла в школу в Басманном переулке. Кончилось детство. У меня болит душа, это страх за родную маленькую жизнь. Ирма, Ирма. Я прижимаю ее к себе, глажу ее головку, ее прекрасное смуглое нервное лицо, как будто ограждая ее от этой жизни…»
«7 декабря 39 года.
Марта вечером, лежа в кроватке:
— Мне никак не хочется спать. Я буду не спать.
— Спи, детка, и ни о чем не думай.
— А ты, мама, разве, когда ложишься спать, ни о чем не думаешь?
— Я стараюсь поскорей заснуть.
— А я думаю, много думаю.
Генрих спросил:
— О чем же ты думаешь, маленькая?
— Я думаю секреты.
— Какие же?
— Я думаю, что я буду старая и потом умру.
О, милая моя девочка!»
«10 января 1939 года.
Вчера была у нас елка. Дети танцевали, играли. Были Наташа с Татьяной Борисовной, Нина Карловна с Ниночкой. Потом приехал Генрих, а Эрика — так досадно! — приехать не смогла, была занята на работе.
Все у нас благополучно, а до этого было два тяжелых года… Все благополучно, но все же грусть, усталость и страх жизни. Страх за детей не отпускает, тяготит…»
Весной сорок первого года сняли дачу под Москвой в Мякинино и двадцать пятого мая перетащились с детьми и вещами. Две комнаты с верандой, веранда большая, разделенная надвое. И надо же такому случиться! — на другой половине оказался какой-то немец со своим семейством, сотрудник немецкого посольства. Леля была так раздосадована, хоть уезжай обратно в город. Этого только недоставало! Кто-нибудь еще заподозрит, что Генрих хотел общаться с немцем и нарочно снял здесь дачу.
— Глупости! Перестань всего бояться, — убеждал Генрих вконец расстроенную Лелю.
— Глупости? — не соглашалась она. — А водопровод?
Это был семейный шифр, понятный им двоим. Но через несколько дней немцы испарились, уехали в город и не возвращались.
— Как хорошо! — радовалась Леля.
— Не так уж хорошо, — усмехался Генрих. — Скорей плохой признак.
— Ты о чем? — спросила Леля.
— О войне, — спокойно сказал он.
Из дневника Елены Гараи.
«13 июня 1941 года.
Мы живем на даче в Мякинино. Девочкам здесь хорошо, они уже загорели. Ходим купаться на Москву-реку. Марта сейчас продиктовала мне свои стихи:
Слушайте, ребята, Пионеры, октябрята, Сегодня день рожденья Великого вождя, Сегодня день рожденья Сталина родного, Сегодня вся страна ликует и поет».В воскресенье, 22 июня, Генрих, как обычно, отправился на станцию за газетами. Там, на станции, услышал радио.
Леля сидела в комнате с Мартой, кормила ее завтраком, заставляла пить молоко: «Ну давай, еще глоточек». Дверь, ведущую на веранду, завесили марлей от комаров. Леля намочила марлю в густой синьке, и она сделалась голубой. Так навсегда и осталось: дверной проем, лицо Генриха, напряженное, взволнованное, и голубая марля, которую он отдернул, входя:
— Война!
4
— СОЭ? Ну так, не так уж плохо, — с сильным акцентом сказал тот, что был постарше. — Вы, по крайней мере, останетесь живы.