Наивысшая добродетель, подумала я, — это любовь к людям. Подчиняясь внезапному порыву, я подошла к ней и расцеловала.

Лайза Феннел пробыла у нас уже больше недели. Мама прослушала ее и пришла к выводу, что у нее очень неплохой голос и ей хватило бы нескольких уроков, чтобы исправить небольшие погрешности. Танцевала она тоже вполне прилично. Мама договорилась, что Лайза будет брать уроки у одного ее знакомого учителя пения.

Когда Дезире овладевала подобная идея, она становилась неудержимой. По словам Марты, в своей благотворительности она не знала никакой меры и нередко делала глупости, пытаясь помочь этим неудачницам. Но ведь это ее экипаж замешан во всей этой истории, настаивала мама, и она должна попытаться хоть как-то загладить эту вину перед бедной девушкой, перенесшей такой удар. Ведь ей и без того приходится трудно — нужда, неустроенность. Поэтому мама считала вполне естественным, что она берет Лайзу под свое крыло. Предполагалось, что она некоторое время поживет у нас, пока не сможет «прилично устроиться».

Ее немногочисленные пожитки были перевезены из каморки, которую она снимала. Бедность этого жилья потрясла меня не меньше, чем маму. Я вполне разделяла мамины чувства по отношению к этой девушке и так же, как она, всей душой стремилась помочь Лайзе. Нам обеим было ее ужасно жаль.

После того, как Лайза отзанималась три раза с учителем пения, мама объявила Марте и мне:

— Не понимаю, почему бы Долли не взять ее хористкой. Мне всегда казалось, что хор у нас несколько жидковат.

— Жидковат! — вскричала Марта. — О чем это вы?

— В том номере, когда девушки кладут руки на плечи друг другу и делают большой батман, они должны стоять ближе друг к другу. Некоторые дотягиваются с трудом, и это портит всю картину.

— Глупости, — отрезала Марта. — Это одна из лучших танцевальных вставок.

— Она могла бы быть еще лучше. Тебе так не кажется, Ноэль?

Я не замечала, чтобы девушкам было трудно дотягиваться, но мне пришлось согласиться с мамой.

— Да, — сказала я, — не мешало бы взять еще одну танцовщицу.

— Я поговорю с Долли, — сказала мама.

Я присутствовала при этом разговоре с Долли.

— Я не хочу, чтобы это происходило при Марте, — сказала мама. — Она, конечно, примет его сторону, а ты, Ноэль, останься. Ты — его слабость и, вообще, он уважает молодость. При тебе он не станет так кипятиться.

И я осталась.

— Долли, — сказала она. — По-моему, хор у нас жидковат.

— Жидковат? — воскликнул Долли.

— Мне так кажется.

— Это всего лишь еще одно из твоих «кажется».

— Эта девушка, — продолжала мама, — она совсем недурна. Для нее это стало бы прекрасным началом и, к тому же, экипаж был все-таки мой. Я подумала, если бы нам удалось протолкнуть ее в хор, это был бы выход для меня и именно то, что ей нужно.

— Ты полагаешь, мне больше нечего делать, кроме как проталкивать хористок в наш кордебалет только из-за того, что они бросаются под ноги твоей лошади?

— Эта девушка так несчастна. Долли, пожалуйста, выслушай меня.

— При условии, что ты не будешь говорить о проталкивании твоей протеже в мой кордебалет.

— Твой кордебалет! Кто сделал спектакль таким, каким он есть? Я.

— Не без моей помощи и еще многих других. У артистов всегда раздутое самомнение.

— Долли, ты ведь не так глуп, каким хочешь казаться. Мы могли бы себе позволить взять еще одну девушку в кордебалет. Ты сам знаешь, что могли бы.

— Нет, — твердо заявил Долли.

— Долли, я прошу тебя.

— Я это прекрасно понимаю. У тебя голова полна бредовыми идеями о помощи всем этим субъектам, которые лезут к тебе с жалостливыми историями. Вполне в твоем духе. Это уже не в первый раз. Дашь работу этой девчонке, а назавтра сотни таких же будут поджидать тебя у двери. Они пачками начнут бросаться тебе под колеса. Вся сцена будет заполнена хористками. Для солистов просто места не останется.

— Долли, я прошу тебя только об одной.

— Послушай, я уже по горло сыт твоей благотворительностью. Занимайся ею сама, если ты без этого не можешь, но только не вмешивай меня в это дело.

— Иногда я тебя ненавижу, Долли. Ты такой самодовольный. Неужели ты не видишь, что расстраиваешь меня? Ты мне сегодня испортишь спектакль.

Долли встал в одну из своих театральных поз, поднес руку ко лбу, на лице появилось выражение отчаяния.

— О, какие муки! Боже всемогущий, желающий наказать меня, чем я провинился, что должен терпеть эту женщину? Как мне вынести эти мучения? Она решила меня разорить, пустить по миру. Она хочет уничтожить спектакль, в который я вложил все, что имею. Она хочет заполнить мою сцену сотнями глупых жеманных хористок!

— Замолчи! — выкрикнула мама. — Кто здесь сказал хоть слово о сотнях? Повторяю, речь идет только об одной. А если вы действительно разоритесь, мистер Доллингтон, вы сами будете в этом виноваты. Из-за вас я чувствую себя совершенно разбитой. Нет, я не смогу сегодня играть. Вам придется пригласить Дженет Дэар. Увидите, как это понравится зрителям. Уж она-то не станет возражать против такого кордебалета, из-за того, что мистер Доллингтон, воображающий себя Гарриком и Кином в одном лице, боится потратить на спектакль несколько лишних пенсов в то время, как другие работают до упаду ради этого самого спектакля. Пойдем, Ноэль, ты поможешь мне поставить компресс с одеколоном на лоб. Я чувствую, что приближается ужасающий приступ мигрени.