— Юрьев устроил в Воткннске какой-то вертеп и не признает ни меня, ни Солдатова. Самого Юрьева тоже никто не слушает, даже его адъютанты. Да и какой дисциплины можно ждать от опереточного артиста! Вот уж воистину — судьба играет человеком,— Федечкин скрестил на груди руки.

Я поеду в Воткинск,— объявил Граве. — Или мы научим этого артиста воинской дисциплине, или вышвырнем вон. А вы займитесь обучением новобранцев, все эти добровольческие отряды, боевые дружины, охранные группы надо преобразовать в регулярные части. В роты, полки, дивизии. Не забывайте, полковник, с помощью толпы, даже вооруженной, властвовать невозможно...

Николай Николаевич заглянул в контрразведку. Солдатов встретил его с подобострастием.

— Говорят, что вы произвол красных комиссаров перекрыли своим беззаконием,— сказал Граве. — Массовым террором погасили недовольство рабочих Совдепией и талантливо раздули

их ненависть к белым? Зачем вы это делаете? Настоящий политик— а всякий контрразведчик — политик — должен организовывать стихийную ненависть.

За окном контрразведки смолисто поблескивал пруд с маячившими на его середине баржами. Граве представил себе вонючие, склизкие трюмы, и сразу стало погано.

— Советую съездить на баржи, выбрать человек триста, особенно семейных, и немедленно освободить. Это сразу придаст вам ореол справедливости и благородства.

— А если по ошибке коммунистов выпущу? На лбах-то ведь не написано, что это за лбы.

— Коммунистов посадите снова. А сейчас сделайте красивый жест.

— Все же страшно выпускать из тюрьмы мастеровых,— колебался Солдатов. —• Сперва кинули людей в застенок, а теперь скажем—извините, погорячились, промашку дали. Освобожденные такую агитацию против нас разведут — па стенку полезешь.

— А мы из освобожденных создадим карательный батальон. Недавно сочувствующие большевикам будут отправлять их на тот свет. До сих пор каины убивали авелей, мы заставим аве-лей убивать каинов. Вот что такое политика! Да, что вы думаете о капитане Юрьеве?

— Капитан Юрьев — светлая голова, а мы не богаты светлыми головами. Федечкин любит шельмовать капитана, но он сам шельма. И бездарный командующий. У краснюка Чевырева тысяча головорезов, Федичкин против него послал целую армию, а толку никакого. А капитан Юрьев — герой! Вот кого надо в командующие армией.

— Возможно, Воткинск не вертеп, а капитан Юрьев — белый герой. Все возможно, и я буду объективен. Необъективность— это только личная ненависть политических соперников...

Поздним утром Граве подъехал к кирпичному домику управляющего боткинским военным заводом. У парадной двери его задержал грузин в красной черкеске.

— Куда и зачем? — раскинув руки и поигрывая смоляными бесстыдными глазами, спросил грузин.

— Моя фамилия Граве, я из штаба Народной армии. Где капитан Юрьев? С кем имею честь? — небрежно козырнул Граве.

— Адъютант командира боткинских отрядов Народной армии Чудошвили. Ка.питэн ожидает вас давно. Даже паровоз послали, а вы прискакали верхом. Прэлестно! Один момент, я доложу капитэну.

Граве не пришлось ждать; дверь тут же раскрылась, и в гостиную влетел Юрьев. Восторженно всхлипнув, заключил Николая Николаевича в объятия, потерся напудренным носом о его щеку.

— Голуба долгожданная! Меня Федечкин по телефону предупредил о твоем выезде. Жду-пожду — нет! Я уже испугал-

ся — не приключилась ли беда. Мои мушкетеры могли принять тебя за большевика. А у них разговор — пуля в лоб, петля на шею. Такие размерзавцы — мир не видывал! Только и требуют у меня: режь, круши, поджигай! Я им — режьте, но благородно, поджигайте, но чтобы красиво. Я в трагическом положении, голуба! Просто счастье, что ты приехал. Помоги советом и делом. Ты же дворянин. Голубая кровь! А я голубую кровь, а я русского аристократа люблю...

— Доброе утро, капитан!— сказал наконец Граве, ошарашенный бесцеремонностью Юрьева.

\ — Прошу, располагайся как дома. — Юрьев метнулся к ди-

вану, скинул с него связки бумаг. — Адъютант!

Из-за портьеры выскочил Чудошвили.

— Коньяку и печенья! Живей, скотина! — Юрьев^ убрал со стола бронзовый бюст Петра Великого, малахитовый чернильный прибор, черный и рыжий парики. Бюст перенес на камин, парики швырнул под диван.

Граве с любопытством смотрел на живописный беспорядок кабинета. Возле камина, полуприкрытая ширмой, стояла кровать красного дерева, над ее изголовьем были приколоты неприличные фотографии. Стены, обитые синим шелком, почернели от винных пятен, в окнах переливались зеленые и алые стекла, ковер запакощен табачным пеплом, белыми пятнами пудры. «Артист оперетты, этого еще нам не хватало»,—грустно подумал Граве.

Юрьев взял тросточку, повертел ее, оперся на бронзовую голову Петра. В рыжей, верблюжьей шерсти, куртке, толстых синих чулках, башмаках с серебряными пряжками, свинцовощекий, напудренный, он действительно походил на^ артиста. Двинув губами, он плюнул, заговорил снова, с дымной злостью:

— Никак не справлюсь со своими мерзавцами. В городе — вертеп, в городе — шабаш, как в Вальпургиеву ночь на Лысой горе. Начальники отрядов не признают меня за командира. Я пишу приказы, они смеются над ними.