За день до его отъезда выпал снег, мир стал белым, чистым, чем-то напоминая грустную опрятность госпиталя. Михаил долго бродил по первому снегу, глубоко дышал настоянным на запахе трав прохладным воздухом, расставаясь с тишиной.

Анна устроила прощальный ужин. Он ел гречневые блины с луком, пил домашнюю вишневую настойку, выслушивал старушечьи наставления — беречь себя, не лезть на рожон, не соваться в пекло раньше батьки.

— Жил ты у нас, почитай, с месяц, теперь уезжаешь, а мы даже не знаем, кто ты таков, — неожиданно сказала старуха-соседка.

— Большевик, — ответил он, уже не опасаясь своей откровенности, да и какой вред могут принести ему добрые, милые старушки...

— Это что ж за народ такой — большевики? Каких кровей, веру какую исповедуют? Христиане или вроде турков? — любопытствовала старушка.

— Я в бога не верю.

— И креста на шее не носишь?

— Нет, — ответил он мягко, даже застенчиво.

— Надо же... А с другой стороны, плохой человек с крестом хуже антихриста. Дьявол-то креста как огня боится, а кому ничего не страшно, тот сам страшен. Лучше уж без креста, чем с крестом, — примирительно сказала старушка. — А ты человек душевный, тихий, береги себя на фронте-то. Ежели проклятая война истребит таких хороших людей, то Расея попадет в когти дьявола. Апостол-то Иоанн предсказывал приход антихриста, видел святой-то и железных птиц, и трех всадников — на черном, белом и красном коне. Всадники лютые погубят род человеческий, и наступит царство тьмы на тыщу лет, — крестилась старушка. — Я тебе, батюшка мой, почитала бы Святое писание, да не вижу, почти ослепла.

Он, глядя на старуху серыми улыбчивыми глазами, процитировал:

— «Первый ангел вылил свою чашу на землю, и сделались жестокие, отвратительные, гнойные раны на людях... Второй ангел вылил чашу свою в море, и сделалась кровь, и все одушевленное умерло... Третий ангел вылил свою чашу в реки и источники, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как живут на земле люди. Такое землетрясение. Такое великое...» — и добавил: — Впереди нас ждет еще более великое землетрясение...

Старушки с открытым ртом слушали слова из Апокалипсиса, произнесенные этим странным молодым человеком. Анна улыбалась. Он, поблагодарив за гостеприимство, тепло распрощался с женщинами. Навсегда.

Был конец шестнадцатого года. Занятый революционной пропагандой, Михаил не замечал зимних хмурых деньков, зато по ночам его захлестывала тоска по Соне. Любимая женщина удалялась в воспоминания, и это страшило его. Любовь, как жизнь, не может ждать без конца, бесплодные ожидания приводят к невосполнимым потерям. Утвердившись в этой мысли, он телеграфировал Соне, настаивая на немедленном ее выезде в Минск.

Вскоре получил ответ: «Еду».

Короткое слово осветило его, словно молния ночную рощу, все приобрело новый яркий смысл, и нетерпеливое ожидание наполнилось трепетом предстоящей встречи. Тоска, радость, тревога сменяли друг друга. Неприкаянно бродил он по заснеженным улицам, подсчитывая, сколько верст еще остается проехать Соне.

За час до прихода поезда он уже стоял на перроне, с удовольствием слушая крахмальный скрип снега под ногами. Все было необыкновенным в то утро: и ледяные узоры на вокзальных окнах, и вороны на березах, и веселая перекличка паровозных гудков, даже стоявшие на платформах полевые орудия, опушенные иглистым инеем, выглядели красиво и безобидно.

Поезд подкатил к перрону с особенным шиком, пассажиры шумно выходили из вагонов. Он с испуганно-радостным видом разыскивал Соню и, не видя ее, волновался все сильнее.

Она сошла с вагонной площадки прямо в его объятия.

— Больше мы не расстанемся. Я не хочу одиночества, наполненного мыслями о тебе, — говорила Соня.

— Моя жизнь полна опасностей, — напомнил он, целуя ее.

— Буду делить их с тобой...

— Может, мне придется снова уйти в подполье.

— Разве в нем не хватит места для двоих? Но только почему подполье? — спохватилась Соня.

— Борьба между царем и народом усиливается, а мы, большевики, и дети народа, и борцы за него.

— Наконец я могу назвать тебя своим мужем, Арсений, — сказала Соня.

— Жене пора открыть свое имя. Арсений, Владимир Василенко, Михаил Михайлов — всего лишь псевдонимы. А я — Михаил Фрунзе. Только в Центральном Комитете партии знают мою настоящую фамилию да еще охранка...

— Фрунзе? Что это значит?

— «Зеленый листок» по-молдавски. Я сын молдаванина и воронежской казачки.

— Фрунзе, Зеленый Листок... Это хорошо! Это очень поэтично.

— Все поэтическое заключено в тебе, моя Сонюшка! В одной тебе.

Это был вечер редкого, но совершенного счастья.

— В Чите нас разлучила глупая случайность. Если бы купец-доносчик не знал отца Владимира Василенко, тебе не пришлось бы бежать из Сибири. Сколько лет оставался ты для меня инкогнито, Зеленый Листок, — сказала Соня счастливым голосом.

За окном мела метелица, скрипели ставни, елозили по стенам заледенелые сучья берез.