Я пожал плечами.

Подумал: «Да рожай ты уже! Предлагай, что задумал. Хватит тянуть».

— Я пока об этом совсем не думал, Самуил Яковлевич. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы мои труды оценили по достоинству. Ведь мне удалось то, что не смогли сделать другие, более возрастные и образованные математики. Но я не представляю, что для этого нужно сделать…

— Зато я… мы представляем! — сказал профессор.

Он убрал очки в футляр. Прижал к столешнице свою тетрадь (мою тетрадь Самуил Яковлевич хранил в портфеле). В глазах профессора блеснул свет ламп — лишь усилил сходство Перельмана с киношными учёными. Профессор распрямил спину (захрустели позвонки), глубоко вдохнул (будто готовился к долгому выступлению перед публикой). Заставил меня поверить в то, что его неспроста назначили заведующим кафедрой — учёность в нём соседствовала с предпринимательской жилкой.

— Для начала, нужно оформить ваши мысли в журнальную статью, — сказал Самуил Яковлевич.

Постучал футляром по столу.

— Нет, в серию статей, — поправил себя Перельман. — Понадобится составить их с десяток, если мы хотим дать полный и исчерпывающий ответ на то, как именно следует искать ответ на «загадку тысячелетия». Как вы смотрите на перспективу публикации ваших доказательств в научной прессе, молодой человек?

— Нормально смотрю.

Самуил Яковлевич бросил взгляд на Феликса — тот прислушивался к нашему разговору, пуская в приоткрытое окно струи табачного дыма. Попеленский насторожился, при упоминании журнальных публикаций. Даже позабыл о сигарете (та дымилась в его руке). Мне тут же вспомнились слова приятеля из моей прошлой жизни, который пояснял, чем «Прима» лучше импортных сигарет. «Я могу спокойно прогуляться по делам, — говорил он. — Вернусь, а она только погасла, но не истлела. Сажусь и курю дальше».

— Хорошо, — сказал профессор. — Похвально, что вы не прячетесь от научной известности. Советский учёный должен помнить, что, в первую очередь, он трудится ради блага советских людей. Придётся, разумеется, поработать над содержанием статей. Потому что в нынешнем виде ни один уважаемый научный журнал вашу работу не примет.

Перельман покачал головой.

— Но это не проблема, Александр Иванович. Тут вам на помощь придут опытные товарищи. Мы с Виктором Феликсовичам возьмём на себя труды по преобразованию ваших мыслей в пригодный для понимания аудиторией текст. Я правильно говорю, Виктор Феликсович?

Феликс кивнул, подтверждая слова профессора.

— Дело это непростое, — сказал Перельман. — То, что вы нам показали — крайне сырой материал, требующий долгой и тщательной обработки. Придётся в значительной степени преобразовать ваши рассуждения. Но вы не думайте, молодой человек, что мы хотим украсть ваши идеи…

«Ещё бы я так не подумал», — промелькнула у меня в голове мысль.

— Самуил Яковлевич, да я!..

Профессор жестом попросил меня замолчать.

— Я обещаю, Александр Иванович, — сказал он, — что ваша фамилия непременно будет в числе соавторов этой занимательнейшей серии статей! Наряду с моей, известной в научных кругах фамилией… и с фамилией Виктора Феликсовича — вашего учителя.

Я с вполне искренней радостью согласился на предложение профессора. На что-то подобное я и рассчитывал. Потому что наивным семнадцатилетним парнишкой только выглядел. И хорошо представлял, как именно продвигались в научных кругах сделанные молодыми, но неизвестными талантами открытия (об этом мне рассказывала и Людмила Сергеевна Гомонова, много лет проработавшая в Зареченском горном институте). Профессор Перельман мог и вовсе не указать в статьях мою фамилию… если бы не сомневался, что разберётся в моих не самых подробных записях самостоятельно. Вот только я подобного шанса ему не предоставлю. Но славой поделюсь и с ним, и с Феликсом: я не жадный — пока.

Славе и Паше я честно рассказал, почему даже в выходной день пропадал в институте. Сообщил им, что в компании с Феликсом помогал заведующему кафедрой высшей математики оформлять статью для научного журнала. Свои непосредственные функции в этом деле не уточнил. А парни лишь поинтересовались, получу ли я за эту «помощь» «автомат» на предстоящем экзамене. Я неопределённо отшутился (но пометку в уме сделал). Представил реакцию Паши Могильного на появление в нашей комнате Попеленского (если бы я пригласил сегодня математиков продолжить здесь дискуссии). Даже и не усомнился: вид сидящего с дымящейся сигаретой на его кровати Феликса поразил бы Пашку не меньше, чем выходившая от меня Королева.

Ночью мне приснилось, что я снова очутился в Пушкинском парке. Тот сон показался мне сверхреалистичным (как и тогда, в больнице). Я стоял около памятника Великому поэту. При свете дня. Разглядывал мамашек с колясками и мобильными телефонами в руках, сверкавшую голыми щиколотками молодёжь, знакомые логотипы на спортивной одежде. Был я в том сне не студентом-первокурсником Александром Усиком — вновь обрёл своё прежнее пусть и немолодое, но почти двухметровое тело (придатком к нему явилась подзабытая сердечная боль). Цветов я на снегу около памятника не увидел, не встретил и Людмилу Сергеевну — это при том, что я оказался в парке двадцать пятого января (увидел эту памятную дату на экране смартфона).

Телефон — большой, почти с мою ладонь (не нынешнюю, а прошлую) с прямоугольным, похожим по размерам на обложку брошюры экраном побудил в душе ностальгию (не только по технологиям будущего). Я отыскал в памяти телефона номера своих сыновей. Младший не снял трубку. А при дозвоне к старшему, женский голос мне предложил оставить голосовое сообщение. «Оставьте голосовое сообщение» — это выражение показалось странным, почти бредовым. Я тут же представил, как подобное предложение воспринял бы Слава Аверин или Паша Могильный — усмехнулся. Вообразил, как бравые советские парни вертели бы в руках смартфон, и как я бы им объяснял правила веб-сёрфинга в интернете.