Шрифт:
исследований по земскому вопросу —
Такой законченности и цельности, кого ни возьмите, все будет не так, нет, это вылитый от имени до голоса: «Иван Акимович Неклепаев» — весь добрый, мягкий, приятная улыбка, нежный голос и румянец, «как заварное пирожное, забытое в витрине».
15 лет он прожил в ссылке — в Великом Устюге и Вологде.
15 лет мечтал о Париже.
15 лет в осенние лунные ночи томиться у окна; весенних ночей на севере нет.
Ради Ивана Акимовича я переловил бы всех курских соловьев и в клетках перевез бы в Вологду на бульвар и в садик; ради Ивана Акимыча я посадил бы на каждом перекрестке музыкантов, и пусть бы в теплую погоду, иначе можно простудиться, они играют Берлиоза.
Помню у фотографа: все собрались сниматься, нет только Ивана Акимыча. Ждем. Наконец явился: весь сияет — надушен татарским одеколоном: «Иван Акимыч, какая жалость: на фотографии ведь этого не выйдет!»
Еще мне вспоминается весенний вечер, накануне его роковой ночи. Я застал покойного за самоваром: он только что вернулся из бани и пил чай с малиновым вареньем. У него сидел гость — «другой боец погибший — Давыдов». И вспоминая свои, зеленые неопытные годы, Иван Акимыч улыбался и тужил, «что поздно вкусил от зла».
Последние слова покойного:
«В кои веки раз» — и — «по мере возможности».
Это было в тот год, когда Луначарский исписал всю бумагу Поди, а П. Е. Щеголев не окончил и клочка, чудом уцелевшей промокашки, а на запрос А. А. Шахматова отвечал неопределенно: «шлите бумагу».
Это было в тот год, когда часто собирались собрания и говорилось помногу, когда Вологдой правил тот самый Муравьев, что издал постановление, запрещающее ссыльным посещать пристани и вокзал. (Пристани и вокзал — сколько надежды и какое развлечение).
Н. И. Малинин, человек закаленный, сиживал и не раз в тюрьме, а по собственной воле на муравейнике, обсуждал под руководством А. А. Богданова, с точки зрения экономического материализма «желательное» и «нежелательное» по отношению к тем из ссыльных, «кто говорить не может».
Жандармский поручик Булахов и прокурор Слетов «веселились», забирая в каталажку легковесных Зюковых и обнаруживая при обыске гениальные «прятки» Поморцевых.
Все были довольны:
Борис Эдуардович Шен сшил себе фрак,
Луначарский женился,
У Отто Христиановича Аусема обнаружилась широкая русская натура,
Суворов и Малиновский, упражняясь, стреляли в доску.
Осеннее сентябрьское утро. Самая пора «нового лета». И хорошие заботы. И чего-то грустно. Но никаких снов. Все здесь на земле, где самые свежие и крепкие цветы — пунцовые и бледно-фиолетовые астры, и под этим небом, где горят самые яркие осенние звезды.
«Я влезу!» голос за окном.
«Лезьте!» отвечаю.
«Я влез».
И я увидел плащ, а из плаща рыжие крепкие усы и удочки.
«Идемте, нас ждут», глухо сказал Николай Михайлович Ионов.
И я подумал: «быть беде, неспроста и плащ, и удочки».
Мы вылезли через окно и шли по ясной улице: вчера был дождь — свежо.
«Тут! входите», глухо сказал Ионов и пошевелил усами.
Спотыкаясь о калоши, мы спустились в подземелье. Это был дом Киршина — «Колония», населенная ссыльными. Длинная и узкая, как коридор, комната была полна народу. Сквозь дым я различаю бороду Луначарского. Он кончил свою речь:
«Рабочие должны быть жадны!» прорезал его заключительный клич.
А в наступившей тишине звенело:
«Она умерла — она умерла — —»
Малинин говорит о высылке Щербакова в Яренск и предлагает в виде протеста всем ехать в Яренск.
«В Яренск! подхватывают, в Яренск!»
И сквозь крик, как колокольчик:
«Она умерла — она умерла — —»
Это будет последний
и самый решительный бой...
Три голоса, затянув зловеще, и вдруг остановились, густой дым заволок лица.
«Вот она!» глухо сказал Ионов.
И я увидел над кроватью Маркс, а под Марксом Зоя Владимировна.
Но меня как отшвырнуло:
«Убирайтесь, — сказала покойница, не открывая глаз, — кажись, и раньше я вас осаживала!»
Дядя Яша Принцев хлюпал.
А я полез в окно за Ионовым.
Золотая осень. Свежее утро, будет ясный день.
Ему нужно было завоевать по крайней мере Африку и подняться за стратосферу, чтобы начать завоевывать Азию и лететь еще выше, и чтобы обязательно были триумфальные встречи и за его «колесницей» — самый, какой только найдется, шикарный автомобиль — или за ним, въезжающим на коне, вели тиранов, как это было принято в Византии, но которых после зрелища, и это уж не по обычаю византийскому, казнят по его приказу его бесчисленные слуги. И, конечно, немедленно будет ему воздвигнут памятник. Потом он все это опишет, но не как хронику революционного движения, а как трагедию с неизбежным роком, нет, еще больше, как нечто апокалиптическое, и свою роль, как явление самого рока или одного из духов книги, запечатанной пятью печатями.