Вероятно, своим многословием и, может быть, чуть-чуть преувеличенно радостным возбуждением он стремился отдалить или вовсе избежать каких-либо неприятных вопросов и разговоров. Может быть. Но молодые люди были слишком наивны и ничего не заметили. Они были просто рады, что отец их так хорошо встретил. Особенно была этому рада Анна Николаевна, которая этой встречи побаивалась, а узнав, что произошло с Ниной, и вовсе расстроилась. Теперь же она заметно приободрилась.

– Я надеюсь, что вы насовсем. У меня как раз сейчас появилась вакансия врача в моей больнице, – говорил между тем Болеслав Павлович. – Поселим вас в большой спальне, столовой вместе пользоваться будем, я сплю в кабинете, вам мешать не буду. Наталья! – закричал он, – помоги господам перенести вещи в большую спальню, да прибери там, да дай-ка молодой барыне с дороги умыться. А ужин-то приготовили? – засыпал он вошедшую Наталью приказаниями и вопросами.

– Ужин готов, в спальне тоже всё приготовлено, а вещи сейчас пришлю Василия перенести, – медленно и спокойно произнесла Наталья. – Пойдёмте, барыня, в вашу комнату, – обратилась она к Анюте.

Та взяла маленький чемоданчик, вышла из комнаты вслед за Натальей.

– Вот, барыня, умывайтесь, прибирайтесь, – сказала Наталья, когда они оказались в большой светлой комнате с широкой деревянной кроватью посередине. По бокам кровати стояли две красивые тумбочки со свечами в больших бронзовых подсвечниках. У одной стены стоял большой комод красного дерева, в тон кровати, а у другой – умывальник, тоже из красного дерева, с мраморной доской и большим зеркалом. На стенах висели старинные гобелены, а на полу лежал пушистый персидский ковер.

Анюта остановилась посредине комнаты. Впервые она была в такой роскошной спальне, и даже немного растерялась, не зная, куда поставить свой чемоданчик, с которым она ходила ещё в госпиталь, нося в нём свои вещи. Заметив её нерешительность, Наталья подумала, что молодой госпоже что-то не понравилось.

– Вы уж не обессудьте, барыня, если здесь что-то не так, тут всё стоит как при барыне Марии Александровне было, а вы уж потом по-своему всё переставить прикажете.

– Да нет, что вы, Натальюшка, всё очень хорошо, пусть так и остаётся, мы ведь ненадолго, зачем же переставлять? – сказала Анюта, поставив чемоданчик на стул и доставая из него туалетные принадлежности. – И, пожалуйста, Натальюшка, не называйте меня никогда барыней, я ведь вовсе не барыня, а такая же, как и вы. Зовите меня Анна Николаевна, я вас очень прошу об этом.

– Вот-вот, и наша Мария Александровна этого не любила, а уж батюшку Болеслава Павловича-то коли барином не назвать, так тогда к нему и не подступись. Ну ладно, как прикажете, так и будем звать. Умывайтесь, я сейчас Дмитрия Болеславовича пришлю. Да ужинать и спать пора, чай, умаялись с дороги. А завтра я вам наше хозяйство покажу.

Наталья вышла, а Анюта принялась наводить туалет. Умывальник и своим видом, и своим устройством ей очень понравился, до этого она таких не видела. Внизу была педаль, и когда на неё нажмёшь ногой, то из крана, находящегося на зеркальной стенке умывальника, текла вода. «Обязательно заведём себе такой умывальник», – решила Анюта.

После ухода Анюты и Натальи, оставшись с отцом с глазу на глаз, Дмитрий Болеславович сразу же спросил:

– А почему уехала мама? Как ты мог её отпустить? Где она? – Болеслав Павлович как-то потускнел, потерял свое оживление, посуровел и как будто бы даже постарел.

– Твоя мать, Митя, сейчас живёт в городе Темникове в Тамбовской губернии, служит начальницей гимназии. Какую-либо помощь от меня она принимать отказалась. А почему и как мы разошлись, я тебе не скажу, вероятно, не расскажет и она. Кто из нас виноват, судить не вам, не ваше это дело. И пожалуйста, на эту тему больше со мной разговора не затевай, хорошего из этого не получится. Я тебя прошу об этом, нет, даже приказываю, и жене своей это передай! – уже совсем сердито закончил Болеслав Павлович. – Ну, ступай к ней, а я загляну на кухню, да будем ужинать.

Дмитрий Болеславович любил обоих своих родителей, и кого из них больше, сказать бы не смог. Он видел их недостатки, видел и некоторую холодность в их взаимоотношениях, последнее время всё более заметную, но не допускал даже и мысли, что они могут разойтись. Да ещё в таком возрасте.

Трудно было ему это понять. Но ему было жаль и отца, который, несмотря на всю бравурность своего поведения, видимо, был удручён и расстроен. Жалел он и мать, которая, бросив всё самое любимое, дорогое и знакомое ей с детства: Рябково, и все эти вещи, и всех этих людей – была вынуждена на старости лет служить в каком-то неизвестном городе.

Не мог Дмитрий Болеславович представить свою мать и в роли начальницы гимназии, ему казалось, что с её мягким, нежным характером она ни за что не справится с этой хлопотливой и ответственной должностью.

Но, забежав вперёд, мы скажем: плохо знал свою мать Дмитрий Болеславович Пигута.

Через час в столовой старого рябковского дома была зажжена большая висячая лампа, стол был уставлен многообразными, хотя и простыми, деревенскими кушаньями, и деликатесами, привезёнными молодыми господами. Всё это великолепие на столе создавалось при помощи Анюты. И Болеслав Павлович, и Наталья с удовольствием отметили, что эта молоденькая женщина, почти девушка, отлично умеет справляться со всеми домашними делами, и уж кто-кто, а хозяйка из Митиной жены выйдет замечательная.

Когда стол был накрыт, все уселись за него. Во главе стола сидел Болеслав Павлович, а по бокам его Митя и Анна Николаевна. Ужин удался на славу, а так как кроме многочисленных закусок на столе стояли графинчик с «Зубровкой» и бутылка красного вина, из которой свёкор то и дело подливал невестке, то кроме отличного аппетита, бывшего у всех сидящих за столом, господствовало и весёлое, оживлённое настроение.

С приходом Анюты Болеслав Павлович снова стал разговорчив и оживлён. Он расспрашивал сына о войне, о его контузии и переломе, Нюту – о Чите, о тамошней жизни, о Сибири и Дальнем Востоке, о которых, как и многие жители средней полосы России, имел очень смутное представление. Кроме того, он рассказывал и про свои дела, про свои бесконечные споры и ссоры с земством и всякими начальниками, про тупость и невежество некоторых из своих коллег, про эпидемии, которые следовали по Поволжью одна за другой, охватывая огромные массы самого бедного люда и, прежде всего, бурлаков и грузчиков, про огромную смертность среди детей и про то отчаяние, которое порой охватывало его, когда он видел своё бессилие помочь больным. В то же время он вспоминал и случаи, когда удавалось спасти почти безнадёжных больных, от которых уже отказались другие врачи, и тогда его серые глаза сияли неподдельной гордостью. В его рассказах чувствовалось увлечение своей работой, гордость за свои дела.