Ну, а коли напишешь о крепостях, о вооружении, о дислокации части на случай войны – будет тебе двадцать пять копеек за строчку. Не напишешь? Тайна, говоришь? Нет, дружище, напишешь. Почему на «ты»? Так все потому, что ты теперь мой подчиненный. Так я и говорю, что напишешь, куда ты теперь денешься, если расписку дал о сотрудничестве. Думаешь, давал расписку о сотрудничестве с газетой? Ну, герр лейтенант, надо бы в юнкерском училище иностранный язык учить. Там же черным по белому сказано, что герр лейтенант подписался сотрудничать с разведкой Имперского Генерального штаба. Что скажут в полку, если я передам им копию расписки? Повесить, разумеется, не повесят, но семь лет каторжных работ обеспечено. А будешь умницей – повысим тебе оплату до пятидесяти копеек за строчку, а коли контрразведка возьмет, станешь упирать на то, что никаких шпионских заданий не получал, а занимался литературным творчеством.

С тех пор мало что изменилось. В бурные девяностые годы, помнится, сотрудники секретных научных учреждений и лабораторий писали статьи для «научно-популярных» иностранных журналов, куда «сливалось» столько информации, что шпионы лапки потирали от радости.

Так что, доверия у меня к журналистам, особенно, к иностранным, не было. Я и в Архангельске-то отделывался от пишущей братии дежурными фразами, хотя они порой и взывали к корпоративной солидарности (знали, что я и сам некогда был причастен к журналистике), уверяя, что в работе ЧК сенсаций быть не должно, а если они происходят, это значит, что чекисты работают плохо.

По правилам, почерпнутых мной из моей эпохи, следовало позвонить либо самому Феликсу Эдмундовичу, либо Ксенофонтову, который курировал Архангельскую губернию, но тут была маленькая «закавычка». Если верить Наталье, француз, представитель компартии, а согласуй я свое интервью с руководством ВЧК, покажу, что наши партийцы стоят под контролем государственной службы. Они, то есть мы, под контролем стоим, но зачем об этом знать разлагающемуся Западу, пусть и в лице прокоммунистически настроенных читателей? Посему, решив, что доложу руководству уже после общения с журналистом, отправился за Наташей.

Наташа проводила меня на четвертый этаж, где обитал французский журналист. Пока поднимались, успел ее пару раз чмокнуть. Если смотреть на себя со стороны, то вроде бы и смешно. Другое дело, что в этот момент со стороны на себя не смотришь. И Наталья особо не противилась. Пожалуй, еще немного, и мы просто застрянем на лестнице, как два влюбленных школьника. Но внизу донесся шелест чьих-то подошв, и мы отпрянули друг от друга, вспомнив, что люди мы взрослые, да еще и с солидным общественным положением, а таким целоваться на лестнице неприлично.

Остановившись перед одной из дверей, обитой черной кожей, Наталья Андреевна кивнула:

– Вот здесь проживает наш французский друг. Кстати, Мишель не знает, что ты служишь в чека. Кем тебя представить? Сотрудником губисполкома, или просто членом губернского комитета партии?

Я мысленно похвалил Наташу. И впрямь, зачем пугать французского журналиста, даже если он и на самом деле коммунист? К тому же, если Коминтерн, как говорят, это одно из подразделений стратегической разведки, то он по определению кишит «кротами». Перевербовать можно кого угодно – хоть обычного коммуниста, хоть журналиста, равно как и внедрить своего агента под какой угодно личиной.

– Скажи товарищу французу, что я чиновник Архангельского губернского управления. Франция на что делится, на провинции?

– На провинции она делилась до Великой французской революции, а теперь у них департаменты, – хмыкнула Наталья.

– Значит, скажешь ему, что я чиновник какого-нибудь местного комитета самоуправления. Например…

– Ладно, не учи мамку курей красть, – перебила меня Наталья. – Посмотрев на мою отвисшую челюсть, улыбнулась: – Это меня в детстве кухарка научила. Мол – так у них цыгане говорили. Скажу, что ты чиновник органов местного самоуправления. Вон, у тебя и вид подходящий. Удачно, кстати, что ты сегодня не в форме.

Она снова осмотрела меня, поправила съехавший на сторону галстук и постучала, а услышав «ви», толкнула дверь.

Комната, отведенная под жительство Мишеля Потье, была довольно просторной, с шикарным видом на Кремль, но все портил бардак. На письменном столе рваные газеты соседствовали с рыбьими скелетами, а грязные чашки лежали вперемежку с машинописными листами. На полу валялись предметы личного гардероба и окурки. Пахло одинокими мужскими носками, прокисшим дымом и селедкой. Судя по всему, Потье привык, чтобы за ним убирались горничные или лакеи.

Сам журналист лежал одетым на разобранной постели, и что-то старательно записывал в блокнот. Завидев Наталью, немедленно вскочил, что-то залопотал по-французски, а моя «большевичка» принялась отвечать и, как мне показалось, довольно игриво.

Товарищу Потье на вид было лет тридцать-сорок. Не знай я, что он француз, принял бы за еврея – длинный, слегка горбатый нос, миндалевидные глаза, толстые губы и уже начавшие седеть волосы.

– Кхе – кхе, – демонстративно закашлялся я, привлекая к себе внимание, а потом поинтересовался: – Товарищи, а я вам не мешаю?