— А ты бы хотела одна всего меня захапать? — Он рассмеялся. Можно было подумать, что он шутит, но его рот искривила язвительная улыбка. — Тебе бы понравилась, скажем, такая жизнь: муженек каждый божий день в один и тот же час уходит на работу, вовремя возвращается на обед. Вечером оба сидите у теплой печки, ты вяжешь и рассказываешь сплетни кумушек, а он слушает, развесив уши, одобрительно кивает. Потом оба обсуждаете вопросы домашнего хозяйства — что купить, что продать. Перед тем как лечь спать, осматриваете скотину — вдруг свинья выломала закут или корова перевернула кормушку; но, слава богу, ничего худого не случилось; значит, день счастливо кончился; можно идти спать. А в кровати… в кровати можно обсудить такие вопросы, как проблема увеличения семьи: один ребенок есть, с т о и т л и рожать второго, а если появится второй, не создадутся ли н е п р е д в и д е н н ы е осложнения для воспитания третьего? Муженек вспоминает, что со знакомым Пятрасом стряслась беда. Оба охаете, жалеете бедного человека. Надо бы помочь… Помочь? М-да, но в мире ведь тысячи бед, на всех не напасешься. Надо радоваться, что с нами такого не случилось… Вот вы и радуетесь и, радуясь, засыпаете. Довольные, счастливые, сблизившись из-за чужого горя. А утром за завтраком рассказываете друг другу сны, и каждый — за с в о ю работу. За с в о ю для с е б я. Блаженный покой! Вот какого покоя ты хочешь.

— Я хочу жить как люди.

Он схватился за голову, шатаясь, подошел к дивану и сел.

— У меня голова разболелась, — устало сказал он.

Она мельком взглянула на него. Он все еще сжимал ладонями голову. Бледное лицо было усеяно мелкими капельками пота.

— Ты устал, — сказала она. — Может, мне пора?..

Он не стал ее задерживать.

При прощании надо было найти какие-то нежные слова, рассеять гнетущее впечатление, но она не могла себя заставить. Она была оскорблена в лучших своих чувствах и окончательно разочарована. Все, что он говорил, казалось ей ложью, эта ширма из красивых слов понадобилась ему для прикрытия собственного эгоизма. В этом она была более чем уверена. В ее голове не умещалось, чтобы человек во имя каких-то неосязаемых идеалов пошел бы на жертву, которая не дает ничего, кроме забот и неудобств. Честолюбец! Он любой ценой хочет завоевать любовь, уважение людей, а может быть, и подняться выше кресла председателя колхоза… Раньше она так не считала, хоть подозревала, но когда сегодня она увидела, как он дрожит за свое место, как он его ценит, рассеялись последние сомнения. Отдать себя всего… Кому? Другим? Нет! Себе, только себе! Ему, видите ли, приятно, что кто-то благодарен за сено, за одежду, за выброшенный рубль, ему, видите ли, хорошо, он находит своеобразное счастье в том, что другие его хвалят, возвеличивают или ругают. Да, недовольство людей и то доставляет ему наслаждение. Для него ничто не важно, кроме одного, — чтоб про него все говорили: Толейкис добрый, Толейкис умный, Толейкис смелый, Толейкис ни перед кем не кланяется… Она, Ева, хотела от него так немного! Он должен был понять, что можно и не отказываться от места председателя, надо только быть человеком. Пускай он себе растет, поднимается хоть до секретаря райкома, только бы ей не приходилось вслепую шарить в неизвестности. (Ах, никогда ей не забыть тот ужасный предрассветный час, когда вошел Мартинас и сказал ровно те же самые слова, как тогда, когда нес вытащенного из жижесборника Арвидукаса: «Ева, не бойтесь… Вы только не пугайтесь, Ева…» И еще: «Понимаете, Арвидас… немного поранился. Его увезли в Вешвиле…») Есть же у нее право на свой уголок в жизни. Приживалкой? Да, хотя бы — ей же много не надо. Но он не соизволил бросить ей даже эти жалкие крохи.

Теперь, когда ее вырвал из сна кошмар, Ева вспомнила все это в мельчайших подробностях. Она думала, что когда сотрется первое впечатление, неприятный разговор забудется, но эти страшные полчаса, проведенные с Арвидасом в больнице, всплывали в сознании по нескольку раз в день и, странное дело, с каждым разом были все ярче, больнее ранили сердце. Вчера был приемный день — не пошла: не слабый уже, хватит одного раза в неделю, некогда ей бегать, сам знает. Но такое оправдание было лицемерием: просто ей нехорошо становилось от одной мысли, что снова придется встретиться с Арвидасом.

Во дворе раздались шаги. Наверное, Мартинас возвращается из кино. Неужели еще так рано?

Она ждала, когда раздастся скрежет ключа, но полуночник не спешил («Бедный Мартинас… В последние дни так исхудал. У каждого свои болячки…»). Потом снова зашуршали шаги, уже тише, пугливее, и замолкли под окном напротив Евиной кровати. Мартинас постоял несколько мгновений, пошел обратно к двери и снова вернулся. Громкий, но короткий стук в оконную раму.

Ева выскочила из кровати («Ах, еще ребенка разбудит…»), накинула халат и подошла к окну.

На самом деле Мартинас.

— Впусти, Ева… Я ключ забыл, — глухой голос за стеклом.

Ее вдруг захлестнула жаркая волна. Не было никакой причины, ничего плохого даже не подумала. Так просто. Увидела прижатое к стеклу лицо, за ним звездное небо, темные тени деревьев, и от сладкого омертвения отнялись руки: когда-то (о, это было много тысяч лет тому назад!) Арвидас точно так стоял за окном, дожидаясь, пока она впустит. А может, там на самом деле он, может, девичьи годы воскресли из мертвых?!

Ева запахнулась в халат и на цыпочках пошла к двери. Тихонько поворачивает ключ. Клочок звездного неба, порыв свежего, пахнущего зеленью воздуха — и Мартинас в сенях.

— Ох, как нехорошо, Ева… — испуганно прошептал он. — Но не сердись — не хочу идти через комнату Гайгаласов.

— Ничего, ничего, Мартинас, — тоже шепотом ответила она. — Я не спала…

— Все равно, Ева, все равно… Нехорошо. Но ты пойми… Не могу на Клямаса смотреть — так больно он сегодня меня обидел.

Сперва она, а он за ней скользнули в кухню. Из кухни была дверь в комнатку, где раньше жила Бируте, а оттуда другая дверь — в комнату Мартинаса.

— Где-то в ящике должен быть ключ. Подожди, зажгу лампу.

Пока она собиралась, Мартинас стоял как пойманный вор. На Клямаса не может смотреть… Верно, меньше всего он хотел будить Гайгаласа, да еще в такой час. Но неужто только из-за того он постучался к Еве? Он вспомнил ее в последнюю минуту, поворачивая во двор. Если есть на свете человек, которому можно открыть душу, то это — Ева. И он постучался в ее окно, потому что скопившиеся чувства душили его словно опухоль, набухшая в глубине груди.

Она зажгла лампу и закрыла дверь кухни, чтобы не проснулся ребенок. Ключ лежал в ящике среди уймы всяких мелочей. Не использованный. Она и не думала, что он когда-то понадобится. Но мы его сейчас найдем, отопрем дверь и снова положим на место. Когда холостой мужчина живет за стеной, а ты — одинокая женщина, нельзя ему доверять ключ…

— Я свинья, Ева, настоящая свинья, — пробормотал Мартинас. — А ты удивительная женщина. Ты настоящий друг, Ева.

Она тихонько закрыла ящик и повернулась к нему. Только теперь она заметила, что его голос изменился. Но еще больше поразил ее вид Мартинаса: одежда на нем была грязная, мятая, на посеревшем лице полная апатия.