— Воробьеву? — ахает Симоненко.

— Вот ее. Она как раз ротного перевязывала, а осколок ей в грудь. Пожила минут двадцать…

Тарабрин хмурится. Симоненко глядит на солдата, будто не верит ему, потом, спохватившись, поднимает глаза на бугор и быстро отводит их. У Забелина на лице страдание. Только Шиниязов не сразу понимает, о чем говорят, а когда узнает, обхватывает по-бабьи голову руками и начинает причитать: «Ах, сволочь, ах, гад, что же он делает…»

Солдат морщится и бросает окурок.

— Мне велено назад сейчас же, — обращается он к Симоненко, — а ты передай сержанту: значит, гранаты и бутылки тут. Ведро я возьму, — он высыпает на траву из ведра консервные банки, мешочек с крупой, подтягивает на гимнастерке брезентовый ремень и, постояв с минуту, снова повторяет: — Сейчас же велено обратно.

— Так чего тут, — делает удивленное лицо Симоненко. — Иди, конечно. Я все передам.

— Ну, смотри, — непонятно о чем предупреждает солдат и, подхватив ведро, ковыляет через луг к тропинке, что тянется вдоль речки.

Оставшиеся молча стоят и смотрят ему вслед.

Первым приходит в себя Симоненко.

— Слушайте, — он морщится и глядит снова на бугор, — сержанту насчет Тони ни слова. Понятно? — Он обводит всех сощуренными глазами. — Слышишь, Шиниязов, — повторяет он громко и опять морщится. — Передай ему, Забелин, не могу я так орать.

Забелин говорит громко, в ухо Шиниязову, тот часто кивает головой.

— Ну, вот, — тоном старшего произносит Симоненко. — А теперь давайте разберем гостинцы, что тут нам принесли. — Он склоняется и выкладывает содержимое из мешков. Гранаты, бутылки, патроны. — Давайте все это, ребята, в окоп, — и сам первый, подхватив несколько гранат, направляется туда.

Тарабрин искоса глядит на Симоненко, в серых, чуть выпуклых глазах его тяжелая сосредоточенность.

— Забелин, — говорит он глухо, — иди помоги, я за тебя понаблюдаю.

Забелин покорно встает и шагает к Симоненко.

— Бери лопату, — командует тот, — здесь надо нишу вырыть. И здесь, — он тычет носком сапога в стенку окопа. — Чтобы под ногами не путались эти игрушки.

Возбуждение овладевает ими. То возбуждение, которое возникает вблизи опасности, когда каждый ясно осознает — надеяться можно только на себя — и когда любое дело, любое действие хоть ненадолго, но приглушает мрачные раздумья. Гранаты, бутылки, патроны — один этот запас смертоносного материала отчетливее всяких слов говорил о том, что им предстоит и какую надежду на них возлагают.

— Ты вот что, — Симоненко дергает за рукав Шиниязова. — Вот проволока. По три гранаты вместе? — Он едва уловимым движением ловко разрывает проволоку, натренированные руки его мелькают. — Вот как, видишь? Вот… — приговаривает он.

Из окопа на бруствер летят комья земли, слышится стук лопаты. Голова Забелина то поднимется над окопом, то опустится. Выбросив несколько лопат, он делает паузу, отдыхает, а после отдыха бросает землю часто-часто. Симоненко, проходя мимо, хватается за голову.

— Ты, музыка! — кричит он на Забелина. — Соображаешь, на маскировку землю. Снял бы вначале.

Забелин вытирает рукавом пот и смотрит на комья желтой земли, придавившие зеленые, чуть присохшие лапки ольхи.

— Я принесу другие, — оправдывается Забелин.

— Принесу, — передразнивает его Симоненко. — Смотреть надо…

За этим занятием и застает их Селезнев.

Сержант идет от бугра спокойным, медленным шагом. Все видят его крутоплечую ладную фигуру, освещенную теплым солнцем, и все начинают усиленно копошиться, стараясь быть при деле. Только Тарабрин неподвижен. Уставившись в сторону лощины, он о чем-то думает.

— Там порядок, — говорит сержант, обращаясь к Симоненко, и кивает на бугор. — Правее пушечки стоят, а рядом, поближе к нам, бронебойщики окопались.

Симоненко делает вид, что очень занят гранатами. Лицо его напряжено, глаза сухо блестят.

— Приходил тут посыльный из роты, — сообщает Симоненко, бросая короткий взгляд на сержанта. — Натворил там немец делов… Переправу порушил, командира роты ранило… Вот гостинцев подбросили нам, чтоб, значит, нужды не было…

— Понятно…

Селезнев по-хозяйски осматривает гранаты и бутылки, проверяет, куда это все складывается, удовлетворенно кивает: «Все верно».

Солнце уже совсем высоко. Со стороны переправы снова доносится гудение. Батарея тяжелых орудий открывает огонь. Разрывы не прослушиваются. Видно, далеко куда-то бьют орудия, только раза два над головами солдат со свистом и ветровым шорохом проносятся снаряды. Селезнев присаживается на бруствер, снимает фуражку, подставив голову под солнцепек. К нему подходит Шиниязов, пригнувшись на корточки, открывает ситцевый, в белую и желтую горошинку, кисет. В кисете духовитая махорка, смешанная с легким табаком.