Декабрь подходил к концу. Кому не памятен этот подмосковный морозный декабрь, когда наши части рванулись вперед. Это было радостное время — начали бить врага. Но в нашей роте эта радость была омрачена. Погиб лейтенант Хватов. Известие пришло поздно вечером, сообщили по телефону. Мы стояли тогда в землянке. Назойливо рокотали за стеной пулеметы, где-то неподалеку стреляла полковая пушечка, и капитан Горохов, наш ротный командир, всякий раз морщился, когда раздавался выстрел. Портрет Аси висел на стене, там, где спал прошлую ночь Хватов. Мы долго смотрели на этот портрет и будто в первый раз увидели, что глаза у этой женщины добрые и чуточку грустные, что смотрит она на нас доверчиво, с какой-то тайной надеждой, будто подбадривает нас…

Стояли долго, раздумывая, как лучше поступить теперь: сообщить ли ей, написать подробно обо всем, отослать ли портрет? И никто ничего не мог решить. А женщина смотрела на нас в упор.

— Вот задача, — вздохнул кто-то и добавил непонятно почему: — Ездил тушить пожары в Ленинграде… А теперь…

Мы не отослали Асин портрет. Его взял себе командир роты капитан Горохов.

— Получит извещение, чего зря расписывать… — сказал он, нахмурившись, и, помолчав, добавил: — Она такая женщина, что и без письма знает, какой он был… Нечего зря травить. А после войны кто-нибудь из нас привезет ей портрет… — Капитан Горохов прямо поглядел нам в глаза: — Так, я думаю, надо сделать…

— Так, — ответили мы. — Так…

И каждый в эту минуту подумал, как привезет в Ленинград эту небольшую фотографию и отдаст ее в руки Асе и доложит:

— Он не вернулся, Ася. Но самый большой пожар на земле потушен…

МАЯК

Поздняя луна вышла из-за леса. Призрачным блеском отсвечивали вдоль дороги макушки ветел, напоминающие стога сена.

Петров поежился и сердито посмотрел на дорогу. Белая укатанная полоса, исхлестанная тенями, уходила в гущу леса, исчезала там в кромешной черноте. «Комвзвода сказал, что будут к обеду, — подумал Петров. — Теперь ночь, а их все нет».

Солдат встал, прошелся вдоль окопа, около которого лежали раскрытый вещевой мешок и винтовка. Ветер шевельнул бурые, пересохшие головки клевера. На миг показалось, будто где-то рядом хрустко жуют кони. Петров настороженно оглянулся, но ничего не увидел.

Высокие легкие облака тянулись к луне, кутали ее, словно хотели погасить. Исчезли в темноте ветлы. На пригорке в деревне вспыхнул огонек, вспыхнул и погас.

Солдат сел на бруствер. Земля была еще теплой. Петров ощупал ее ладонью, взял в горсть и медленно растер узловатыми, жесткими пальцами. «На покой пошла, кормилица…» Он был сельским жителем и чувствовал землю, как живое существо, которое, как и человек, имеет всему время: для работы и для сна…

Со стороны дороги послышалось тяжелое шарканье, кто-то шел в его сторону. Солдат придвинул поближе винтовку и, вперив глаза в темноту, стал ждать. Глухое старческое покашливание предупредило его: опасности нет. И вслед за этим из темноты выплыла фигура старухи, что приходила к нему еще днем, когда он стоял на перекрестке, ожидая своих.

— Ты здесь, касатик? — спросила она тихо.

— Здесь, бабушка, здесь, — ответил Петров, угадывая в темноте ее сморщенное, улыбчивое лицо. — Чего ты ради, бабушка, по ночам тут разгуливаешь? Аль на фронт отправилась?

— Шуткуешь, касатик, — ответила старуха, подойдя совсем близко и ставя на землю какой-то узелок, завязанный в белое. Потом, распрямившись, объявила: — Я тут провизии тебе принесла.

— Провизии, — Петров тихо рассмеялся. — Молодец, бабушка. Провизия для солдата — первое дело… — Он потянулся к узелку и, распираемый неожиданно охватившим его весельем, добавил: — Как это ты сообразила?

— А чего соображать… — вздохнула старуха. — В мешке-то у тебя не туго.

— Ишь ты, глазастая, — добродушно удивился Петров, доставая из узла бутылку с молоком. — Тебе бы в разведку, бабуся, в самый раз…

— Там тебе мясо в плошке, — подсказала старуха, не обращая внимания на шутки солдата. — Ты с мяса начни. А молочком запьешь.

— Мясо… Ну, ты, я смотрю, мой вкус будто насквозь увидела, — не унимался Петров. — Я до мяса большой охотник…

Он пристроил на колени глиняную плошку с мелкими ломтиками жареного мяса и стал есть. Старуха стояла рядом, — она сейчас напоминала какую-то странную птицу.

— Эх, бабушка, ты и не знаешь, как я люблю по ночам ужинать в поле! Самый аппетит тут…

— На фронте, что ль, привык по ночам едой заниматься?

— Зачем на фронте, — ответил серьезно Петров. — С конями я всю жизнь. Ночью пасутся они, а я приду посмотреть. Да так, бывало, до самого утра и проведешь с ними. Баба моя уж привыкла. Ухожу — она мне всегда кошелку сует.

Закусив, Петров связал аккуратно посуду в узелок, потом чиркнул спичкой, прикрыл пламя ладонями. Огонек на миг осветил его подбородок, обметанный щетиной, крупные, с твердым изломом губы.

— Спасибо, бабушка, — сказал он, пряча в рукав гимнастерки цигарку. Тень старухи колыхнулась, но она ничего не ответила.