Взгляд зацепился за календарь с березами, оставшийся висеть на стене с сорок первого года. На дворе стоял январь сорок второго, старый календарь по факту был уже не нужен, но эти числа на нем, обведенные в кружочки и затем зачеркнутые папиной рукой, сделали этот лист бумаги с картинкой особо дорогим. Мне все казалось поначалу, что вот еще вчера папа, в конце дня подойдя к календарю, с улыбкой зачеркивал обведенное утром сегодня в кружочек число. «Вот еще один день прошел…», - часто приговаривал он при этом.

Вот еще один день прошел. Еще один мой день без всех вас, кто был мне так дорог. Без мамы, папы, шутника Николеньки и нашего солнышка Алешки. Без бабушки с дедом. Без хохотушки Лиды.

Первым смерть забрала бабушку с дедом. Их деревню оккупировали немцы, и лишь спустя два месяца, мы узнали, что их расстреляли, а дом сожгли. Потом пришла похоронка на Николеньку. Он служил на границе и погиб в первые же дни войны. Так и остался мой старший ясноглазый братик лежать на чужбине. В чужой земле под неродным небом… Вместе с похоронкой на его имя в нашу семью пришло горе, и с того дня оно словно поселилось навеки в нашей квартире. Едва мы оправились после его гибели, как нам пришла новая похоронка. На этот раз с именем папы. Наш глава семьи, наше сильное плечо, наша опора. В тот миг, глядя на дрожащие мамины руки, державшие похоронку, я вдруг осознала, что мой мир окончательно рухнул, и для нашей семьи закончилась целая эпоха, символом которой были папа с Колей. Наши старшие мужчины… Жизнь ударила нас, поставив на колени. Смерть играла похоронками в лото, и, теперь, стоило мне увидеть почтальона, я забывала, как дышать.

В один из дней мама вместе с Лидой собрались к проруби за водой, пока на улицах было относительно тихо. Я осталась дома с Алешей, болеющим гриппом. Ставший привычным для нас звук метронома, вдруг начал стремительно ускоряться, что означало скорый артобстрел города. Я подбежала к окну, надеясь увидеть там маму и Лиду. В эту минуту мое сердце будто застыло на миг, чтобы потом забиться так, словно оно хотело выскочить из груди и обогнать метроном. Но было и еще кое-что… Одновременно с метрономом, послышался низкий, утробный гул, шедший, словно отовсюду, природу которого я затруднялась определить. Этот звук к чувству тревоги примешивал ощущение подступающей паники и парализующего ужаса, хотя, быстрый метроном всегда неизменно заставлял меня ощущать прилив страха. Мамы с Лидой во дворе видно не было…

– Что это может быть? Леша, ты слышишь? – спросила я у брата, стараясь при этом не подавать вида, что мне страшно так, что хотелось кричать.

– Метроном. Это все, что я слышу, - ответил он слабым голосом с кровати. – Шура, а как же мама с Лидой…

Его глаза наполнились слезами. Гудение, не похожее ни на гул самолета, ни на что другое, казалось, проникало в каждую клеточку моего измученного мозга, лишая последних остатков напускного спокойствия. Вновь повернувшись к окну, в котором чудом уцелели стекла, я посмотрела на город и обомлела от увиденного. От самой земли к небу поднимались тонкие струйки черного дыма, напоминающие ленты. Что-то похожее мне уже довелось увидеть, когда за некоторыми пролетавшими немецкими самолетами следом тянулся черный след. Сначала я думала, что этот след виден всем, но оказалось, что его никто кроме меня не видел. Что же это было такое?

Из работающего радио послышался голос диктора, сообщивший о начале артобстрела города. Схватив со стула узелок с документами и самым необходимым, я принялась наспех одевать брата. Нужно было скорее спускаться в подвал дома.

– Мама, мамочка… - причитал Алешка, размазывая горькие детские слезы по впалым щекам. – Там же мама осталась! И Лида!

– Они спрячутся в бомбоубежище, а потом, как только все закончится, вернутся, - уверяла я брата, стараясь, чтобы мой голос звучал бодро, и про себя моля Бога о том, чтобы мои слова действительно оказались правдой.

А если все же? Нет, нет, нет! Нельзя сейчас об этом думать, нужно спуститься в укрытие.

– А если они не успеют добежать? – не унимался Алеша, пока мы спускались с лестницы.

– Успеют. Я уверена, что успеют, - продолжала я успокаивать и брата и саму себя, сдерживая в горле рыдания, рвущиеся наружу.

Сердце сходило с ума, и слезы мешали дышать. Я, как могла, старалась их держать на замке, чтобы еще больше не пугать брата. Мне хотелось верить в лучшее. Верить, что мама с Лидой успеют добежать до ближайшего укрытия и смогут там переждать очередную артиллерийскую бурю. Стоило нам спуститься на первый этаж, как Алеша внезапно, с неожиданной для больного, истощенного ребенка силой, рванул к парадному выходу.

– Мама! Мамочка! Мама-а-а-а, - кричал он во всю силу своих легких, срывая голос. – Отпусти меня, там же мама!

Мое сердце разрывалось на части, и тогда я позволила слезам беззвучно вырваться на волю, все еще продолжая крепко держать брата. Чтобы там ни было, сейчас я несу за него ответственность и не могу позволить, чтобы с ним что-то случилось. Взрыв, прогремевший где-то очень близко, сотряс дом. Со стен посыпалась штукатурка. Я споткнулась на лестнице, едва не скатившись с нее кубарем вместе с притихшим вмиг Алешей.

– Идем в подвал, - скомандовала я брату, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.
– Мы сейчас ничем не сможем помочь маме и Лиде. Нельзя бежать на улицу. Ты пойми, там сейчас опасно. Ты и маму не найдешь, и сам погибнуть можешь. Сейчас мы должны сидеть в подвале.

Новый оглушительный взрыв заставил нас испуганно вздрогнуть. Вторя ему, в моей груди дрогнуло, одновременно отозвавшись тупой болью. Теперь я знаю, как болит сердце… Брат понуро опустил голову, всхлипывая. Взяв его за руку, я поспешила с ним ко входу в подвал.