Где-то в глубине палаты таинственно заскрипела и отворилась дверь. Яркая дорожка электрического света в ширину двери протянулась по полу.

В палату вошел главный врач. Он осторожно притворил дверь, и дорожку будто сразу скатала невидимая рука.

Едва коричневатая металлическая дверь закрылась, как справа над кроватью загорелась небольшая лампочка. Свет ее падал на больного сзади и освещал только лицо академика. Сейчас он больше походил на покойника в склепе, нежели на больного в больничной палате.

По свету лампочки Давид Георгадзе догадался, что в палату кто-то вошел. Он уже знал, что этот «кто-то» — главный врач.

Зураб Торадзе бесшумно приближался к пациенту.

Давид Георгадзе лежал по-прежнему неподвижно, не сводя глаз с потолка. Даже света маленькой лампочки оказалось достаточно, чтобы больничная палата, заставленная холодной аппаратурой, сразу обрела уют.

Зураб Торадзе осторожно подошел к кровати и еще более осторожно опустился на стул рядом с нею.

Больной не повернул головы, продолжая смотреть в потолок. Электрический свет, отражаясь от стекол очков, не позволял увидеть его глаза.

Главврач старался не нарушать тишину, хотя отлично знал, что больной не спит: аппараты на интернациональном языке диаграмм беспрерывно доносили ему не только о сне и бодрствовании больного, но и о его настроении, о степени возбуждения или депрессии.

Зураб Торадзе чувствовал, что, пока он не заговорит, больной не откроет рта.

— Доброе утро, батоно [1] Давид!

— Уже утро? — не сразу отозвался академик.

— Да, девять часов.

— Девять часов у вас называется утром? — чуть заметно усмехнулся больной. Вернее, пытался усмехнуться, но не смог. Только интонация произнесенной фразы позволила врачу понять, что у пациента возникло желание иронически усмехнуться.

— Нам известно, что ваше утро начиналось в пять.

— Вы пришли сюда не затем, чтобы пожелать мне доброго утра, — голос академика звучал холодно. — В конце концов, я категорически требую, чтобы вы откровенно обрисовали мне возможности моего изношенного организма. Я кровно заинтересован знать, и вы обязаны сказать мне как на духу, сколько я еще проживу, если мне вообще суждено пожить. Я не боюсь смерти! Я боюсь одного — не успеть сказать того, что должен, не успеть дать соответствующие указания коллегам и друзьям, которым предстоит продолжать начатое мною. Инфаркт набросился на меня как бешеная собака из кустов. Я не собирался умирать, и во множество замыслов, в значительности которых я не сомневаюсь, я никого не посвятил. Я не хочу, чтобы они сгинули вместе со мной, понятно вам? Поэтому вы не имеете права скрывать от меня что-то.

— Не волнуйтесь, батоно Давид, у вас нет оснований для беспокойства. Убедительно прошу вас, не нервничайте. Мы должны полностью исключить все факторы напряжения, волнений, переживаний, если хотим встать на ноги и продлить жизнь. И еще одно: вам не следует волноваться, я знаю, кто вы. Я отдаю себе отчет, с кем имею дело. Поэтому мне хочется, чтобы вы верили каждому моему слову.

— Вы бывали в Риме? — спросил вдруг академик.

— Что вы сказали? — сбился главврач. Ему показалось, что он ослышался.

— Я спрашиваю, бывали ли вы в Риме?

— Да, бывал!

— В таком случае вы должны помнить, что у тамошних туристических фирм есть программы — «Рим за три дня», «Рим за пять дней» и так далее. Я должен точно знать, на сколько — три, пять — дней я могу составлять свою программу действий. Как долго я проживу? Сколько дней, месяцев или лет?

Зураб Торадзе смешался. Он не ожидал острого, как фехтовальный выпад, вопроса. Замялся, не найдя сразу что ответить.

— Молодой человек, если вы не готовы, я могу подождать несколько минут.

Это обращение — «молодой человек» — резануло слух пятидесятидвухлетнего врача.

Возможно, преклонный возраст позволял академику выразиться именно так, но Зураб Торадзе понял, что возраст здесь ни при чем. Высокомерное «молодой человек» больше походило на обращение человека, привыкшего к положению патриарха.

— Ни в коем случае! Я готов ответить на ваш вопрос. Моя кратковременная пауза объясняется неожиданным поворотом беседы. Я вдруг сбился с мысли… Скажу вам прямо: в результате почти трехмесячного интенсивного лечения вы выкарабкались из кризиса.

«Выкарабкались», — горько улыбнулся в душе академик.

— Недели через две мы разрешим вам садиться. А месяца через полтора-два выпишем вас.

— Вы полагаете, что я вылечусь полностью?

— В вашем возрасте после инфаркта полностью вылечиться невозможно.

— Говоря «полностью», я имел в виду, что проживу по крайней мере год.

Молчание.

Главный врач пожал плечами.

Давид Георгадзе не видел ни его движения, ни гримасы, промелькнувшей на лице, но молчание было достаточно красноречиво.