При первом же упоминании о пчёлах Юра побелел и заявил, что он готов делать какую угодно работу, только не на пасеке. Боря же, наоборот, сразу согласился на предложение Иосифа Альфонсовича. Правда, он не совсем хорошо представлял себе её, и как нам думается, выразил такое горячее желание не столько из большого трудолюбия, сколько из-за желания полакомиться мёдом. Он был большим сластёной, а Стасевич, приглашая ребят к себе в помощники, объявил, что тот, кто будет работать на пасеке, получит право есть мёд столько, сколько захочет. Однако Юра так боялся пчёл, что даже эта медовая перспектива его не соблазнила.

Между тем, приглашая ребят для работы на пасеке, Иосиф Альфонсович надеялся, что его сын преодолеет свою боязнь и, если не один, то вместе с товарищем, согласится. Юрин отказ его и огорчил, и рассердил. Человек довольно своенравный и вспыльчивый, он тут же разгневался и сурово заявил Юре:

– Раз ты не хочешь более лёгкой работы, в которой ты к тому же можешь кое-чему научиться, будешь всё лето полоть грядки, коли на большее не способен. С завтрашнего дня примешься за свёклу, а затем и за просо!

Юра приуныл, но возразить не посмел, только довольно зло посмотрел на товарища и показал ему из-под стола кулак. Вечером он налетел на друга, обозвал его подлизой, раньше бы и потрепал его порядочно, но за лето Борис окреп, отъелся и, будучи сам порядочным забиякой, мог дать достаточно внушительный отпор обидчику. Но драться он не хотел, да к тому же и Юра не был достаточно твёрд в своих обвинениях, дело дальше словесной перепалки не пошло. Тем более что Боря пообещал снабжать Юру мёдом в неограниченном количестве.

Как бы ни было, а со следующего дня Юре пришлось уже одному пыхтеть на огороде, а затем и в поле. И, вероятно, так бы длилось до самого конца лета, если бы недели через две в лесничество не приехали Янина Владимировна с Вандой, чтобы отдохнуть перед новым учебным годом. Она, видя довольно спокойную обстановку вокруг Темникова, решилась пожить в лесу. Приехав и увидев, что её Люльтик (так она часто называла сына, хотя он на это прозвище и сердился) гнёт спину в поле, потребовала от мужа освобождения сына от этой работы. Тот согласился потому, что две женщины, с которыми он ранее договаривался, явились и включились в прополку.

Борис же стал пропадать на пасеке целыми днями. Эта работа не только не тяготила его, но так захватила, что он иногда даже забывал лакомиться собранным мёдом. Через десять – пятнадцать дней мальчик уже овладел не особенно мудрёной техникой замены магазинов, выемки и замены рамок из улья, а также снятием так называемой забрушовки, то есть тех восковых крышечек, которыми заботливые пчёлы закрывают заполненные доверху мёдом ячейки сот. В дальнейшем выкачивание мёда из подготовленных рамок на центрифужной медогонке Стасевич доверял ему выполнять самостоятельно.

Вскоре, научив Борю и ещё некоторым приёмам по уходу за пчёлами, по осмотру ульев, удалению из них забравшихся вредителей, проверке правильности открытия летка и другим несложным делам, он работу на пасеке почти полностью доверил мальчишке. И был рад, что приобрёл себе такого способного и дельного, как он говорил, помощника. Нечего и говорить, что от этих похвал Борис рос в собственных глазах чуть не до небес и с ещё большим жаром отдавался понравившемуся делу.

Юра же, освободившись при помощи матери от полевых работ, скучая от отсутствия товарища по совместным играм и опасаясь появляться на пасеке, вновь переключился на изготовление разного рода моделей машин и успел сделать модели действующей веялки, локомобиля и молотилки.

Между прочим, боязнь пчёл у Юры была небеспричинной. В раннем детстве он был так искусан пчёлами, что более двух недель пролежал с высокой температурой, и теперь его можно было понять. Испытанное в детстве потрясение оставило след на всю жизнь. Да и сейчас, стоило хоть одной пчеле укусить Юру, как у него на месте укуса появлялась огромная опухоль, поднималась температура, и он несколько дней болел.

Борю же почему-то пчёлы не кусали. Дело доходило до того, что он мог работать на пасеке без сетки и почти не пользовался дымарём, чего сам Стасевич делать никогда не решался. Если же случалось, что мальчика кусала какая-нибудь случайно придавленная пчела, то, очевидно, сильной боли у него этот укус не вызывал: он прикладывал к укушенному месту комочек влажной земли – боль проходила, и опухоль не появлялась. Няня Марья говорила, что «наш Бориска, наверно, заговорённый от пчёл». Взрослые смеялись над её словами, а ребята им верили, и прежде всего, верил сам Боря. Может быть, отчасти и поэтому он так храбро действовал на пасеке.

С тех пор за всё время пребывания у Стасевичей он каждое лето работал на пасеке и приобрёл в этом деле не только солидные практические навыки, но кое-какие теоретические познания.

Наступила грибная пора. Ребята опять были вместе. Ездили с Ариной, Стасевичем, служащими конторы лесничества и их детьми в глубину леса, вёрст за 15-17 от дома, и набирали большие бельевые, как их тогда называли, корзины грибов. Каждая корзина имела две ручки, в неё помещалось до пяти пудов грибов. Две или три такие корзины ставились на телегу. Заехав в лес и обосновавшись на какой-нибудь поляне, лошадь распрягали, стреножили, и она паслась возле телеги. Все, вооружившись небольшими кошёлками, разбредались вокруг. Наполнив кошёлку, грибник возвращался на поляну, где возле телеги был разостлан кусок рядна, окружённый несколькими пожилыми женщинами. Принесённые грибы высыпались на рядно, набравший их возвращался в лес, а женщины перебирали принесённые грибы, сортировали их, чистили, иногда им приходилось выбрасывать и поганки, набранные некоторыми ретивыми грибниками. Очищенные грибы складывались в установленные на телегах корзины. В середине дня все собирались на поляне и ели сваренную этими же женщинами грибную похлёбку. Выезжали затемно и возвращались поздней ночью. Дома грибы делили между разными хозяевами.