– Не возможно, а точно!

– Это могли бы на сто процентов подтвердить лишь Крутые, - вслух подумал Иванов.
– Но гигант лежит где-то на дне Красного моря и кормит собою рыбок.

"Еще одна кровь," - подумал уже про себя Майгатов, впервые услышавший о гибели грузина. На дне души качнулась жалость к нему. Она не была такой сильной, такой подступающей горьким комком к горлу, как печаль об Абунине. Это была просто жалость к человеку, который, наверное, считал, что живет единственно верно, раз "зарабатывает" так много, и так и не понял, что он упустил, если бы жил иначе.

– Да и остальные уже на небесах.

– Каких... небесах?
– не понял Майгатов, который уже начинал путаться в образных рядах контрразведчика.

– Самых обыкновенных. Взорвали мы яхту.

Новость оглушила Майгатова. Иванов немного помолчал, ожидая вопросов, но их не было, и он сам, в подробностях, рассказал об Али, о трассерах Перепаденко и о тех обгорелых обломках, что они вылавливали потом больше часа, так и не найдя ничего больше, кроме этих обломков.

Выговорившись, помолчал. Майгатов думал о чем-то своем.

– У меня к тебе просьба, - нагнулся за тумбочку Иванов, и Майгатов впервые с удивлением обнаружил, что там стоит кейс-дипломат.
– Опиши страницах на пяти-семи все, что с тобой произошло. Плен. Кого видел. Побег. Особенно внимательно - внешности тех, кого видел. Про этого, с бородавкой, отдельно, в конце. Постарайся создать его фоторобот. А ты, часом, рисовать не умеешь?

– Нет. Умел бы, в офицеры б не пошел.

– Я бы тоже. Ну ладно. Хоть как можешь накалякай. Хоть примерно. Все равно главное - словесный портрет.

Положил на тумбочку стопку ослепительно белоснежной финской бумаги и ручку.

– Трудись, летописец. А я пока по больнице пройдусь. Посмотрю, ради чего наши врачи тут за эти копейки корячатся...

Майгатов, оставшись в одиночестве, с минуту посидел на койке, потом с грохотом передвинул стул к тумбочке, сел на него и подумал, что надо бы у Иванова попросить листов десять такой бумаги и сообщить наконец о себе маме и сестре. Теперь, когда он начал выздоравливать, в этом уже был смысл. Потом он подумал о том, что в школе, в сочинениях, ему тяжелее всего, муторнее всего давалась первая фраза, но, поскольку за этот труд оценка не предвиделась, он начал его по-автобиографичному:"Я, Майгатов Юрий Александрович..."

Пропевшая дверь заставила оторвать глаза от слепящей бумаги.

– Извини, что отвлекаю, - вошел в комнату смущенный Леонид Иванович. Мы хотели к тебе зайти, но этот кагэбэшник... Наверно, у нас это уже в генах. Боимся КГБ, хоть ни разу ни мне, ни родне оно больно не сделало...

– А кто - "мы"?
– предложил свой стул Майгатов, а сам пересел на кровать.

– Я и... Лена.

Леонид Иванович так и не сел. И в том, что он траурно стоял, и в том, что отчеркнул Лену паузой, таилась какая-то горькая тайна.

– А что случилось?

– Понимаешь, утром было совещание. Пришло важное указание. Выделили... Лену.

– Куда выделили?
– округлил глаза Майгатов.

После ивановских недомолвок и намеков новые намеки уже раздражали.

– В состав бригады... в Эфиопию. У них там - эпидемия.

– А когда она уезжает?
– по этому длинному, с паузами и извинениями объяснению Майгатов понял, что Леонид Иванович что-то знает об их отношениях. А если не знает, то догадывается и боится сделать ему больно.

– Она... уже уехала, - наконец, выдохнул врач.

Майгатов ужаленно вскочил.

– Нет-нет, уже не успеешь. "Сверху" торопили.

– Это надолго?
– постарался как можно спокойнее спросить Майгатов.

– На месяц... Ну, от силы - полтора.

Майгатов сопоставил со своими сорока сутками карантина, но, поскольку он так и не узнал, с какого именно дня они отсчитываются, то не нашел успокоения в душе.

– Она попросила передать, - торопливо достал он из кармана брюк сложенную вдвое продолговатую бумажку.

Пальцы Майгатова торопливо развернули ее. На белом листе аккуратным округлым женским почерком были крупно написаны семь цифр.

– Извини... У меня дела, - зачем-то пожал руку Леонид Иванович и быстро вышел из комнаты.

Майгатов подержал на весу только что пожимаемую свою кисть, словно она была сильнее его удивлена этим странным, извинительным рукопожатием и уж хотел было бежать за Леонидом Ивановичем, но вдруг понял: семь цифр телефон. Московский телефон Лены. Он, привыкший по севастопольским меркам, считать телефоном комбинацию из шести цифр, и ни разу в жизни не бывший в Москве, сразу и не догадался об этом.