Князь Александр Борисович Куракин, добровольный смехотворец при дворе, прославившийся тем, что ловко подражал манерам и всей повадке Волынского, впервые рискнул произнести его имя вслух. Как бы не видя за прочими Анну, он принялся громко восхвалять ее деяния, подчеркивая, что вот уж она подлинно настоящая и достойная наследница деяний Петра Великого, поскольку проводит в жизнь все его предначертания...

— Одно лишь дело, завещанное великим преобразователем, забыто ея величеством...

Куракин помолчал, ожидая вопроса слушателей, и стал как бы смущенно улыбаться, когда в их число вступила Анна.

— Что же такое я забыла, князь? — спросила она.

— Ах, ваше величество, — ответил Куракин, — ваш великий дядя нашел Волынского на такой дурной дороге, что накинул на шею ему веревку. А поскольку Волынской не исправился, то ежели ваше величество узел тот не затянет, намерение императора не исполнится.

Реплика на мгновение повисла в тишине. Никто не знал, чем на нее отвечать. Первым захохотал Бирон. За ним покатились со смеху и остальные. Анна помолчала, но потом постепенно, заразившись общим весельем, стала улыбаться и тоже засмеялась.

«Похоже, что участь-то Артемия Петровича решена, — подумал Федор. — И его ли одного?»

А потом побежали дни, заполненные, как всегда, делами, спорами в Адмиралтейств-коллегии, ревизиями. Всю послепраздничную неделю не мог выбрать времени Федор Иванович, чтобы заехать на Мойку. Дома казнился: поди, ждал Артемий-то Петрович... С начала отказа от двора прихожая его, в обычное время тесная от толпящихся людей разного ранга, вовсе опустела. Сказывали, что Волынский ездил к Миниху, просил заступиться. Но тот принял холодно, был памятлив на старое, садиться не пригласил и не обещал ничего.

Время от времени, больше вечерами, под покровом темноты к дому бывшего кабинет-министра подкатывали возки. Темные фигуры, завернутые в епанчи, быстрыми шагами пробегали двор и скрывались в сенях. Поодиночке приезжали конфиденты. Падение Волынского, его опала грозила им самим. Волынский еще ездил в Кабинет, и там время от времени Эйхлер утешал его, уверяя, что государыня смотрит на его дело сквозь пальцы. Но Артемий Петрович чувствовал, что все не так. Однажды он сказал обедавшему у него секретарю Иностранной коллегии Суде:

— Боюсь, как бы не было все сие только предтечей подлинным бедам...

Он пока не знал, что по заданию сверху чиновники Тайной канцелярии переворачивают горы бумаг, изыскивая хоть какой официальный повод... И нашли! Десятого апреля асессор Михаил Хрущов обнаружил бумагу, в которой говорилось, что в 1737 году из Конюшенной канцелярии Василий Кубанец, служивший в доме Волынского, взял на нужды своего господина пятьсот рублей. Это дало повод арестовать секретаря канцелярии Григория Муромцева. На допросе тот пояснил, что выданы были деньги по приказу самого обер-егермейстера. Бирон возликовал...

Между тем Артемий Петрович, видя, что дело его не двигается, стал снова приободряться. Написал длинное письмо государыне. Подать не решился, написал новое, но сжег и его... Он перебирал в голове все, что делал за последнее время, и решительно не находил повода для гнева императрицы. Разве что доношение, поданное еще в прошлом году, но то дело давнее. А тут и куриозная свадьба, и награда из рук государыни... Что еще, ну велел отколотить злосчастного пииту, так тому сие только на пользу. К концу недели отдохнувшему и выспавшемуся кабинет-министру положение его уже не казалось таким непоправимым, как вдруг все рухнуло...

Двенадцатого апреля, в субботу, с утра императрице доложили о результатах допросов служащих Конюшенной канцелярии и о незаконно взятых пятистах рублях. А часу в третьем пополудни в дом к Артемию Петровичу вновь пожаловал генерал Ушаков, но уже не один, а в сопровождении подпоручика гвардии Преображенского полка Никиты Каковинского и солдат. Андрей Иванович с неизменной улыбочкой объявил Волынскому строгий арест и водворил его в кабинет. Там он выгреб все бумаги, опечатал шкафы и ящики. У двери встал часовой. Заключены были в своих комнатах также малолетний сын Петруша, дочки Волынского Марья и Анна и его болезненная племянница, жившая в доме из милости. Звали ее Елена Васильевна, и ей оказывал знаки внимания Петр Михайлович Еропкин.

Солдаты вывернули доски из козел, приготовленных к перестройке дома. Артемий Петрович готовился вступить в новый брак и сватался к дочери Головкина, а посему затеял с Еропкиным перестройку дома. Но теперь солдаты вывернутыми досками заколотили окна и двери в опечатанные покои дома. Волынский униженно просил Ушакова допустить к нему камердинера, священника и доктора. Однако Андрей Иванович промолчал и уходя позволил посещение врача, но лишь в присутствии господина подпоручика.

Друзья Артемия Петровича не знали, что и думать. Среди придворных кто-то искусно распространял слухи о существовании обширного заговора, куда там Долгоруким. И всех охватил страх.