Командовал Кораблем Мартын Гослер — из голландцев. Злобесный и жестокосердный человек, он так выхвостал русскую команду, что никто в эскадре не мог с ним тягаться в ловкости выполнения маневров. По капитанскому указу матросы на ходу перетаскивали грузы, то выравнивая, то осаживая корпус, выбивали вкруг мачт. клинья и ставили новые, меняя наклон, чтобы полнее брать ветер. Иноземные лейтенанты дрались и драли нещадно за любую оплошность. Отчего, по мнению современников, фрегат «пред всеми остальными легчайший ход имел»... Не так ли и империя Российская, подобно громоздкому, собранному «на живую нитку» фрегату, мчит по волнам исторических событий? Крепостная бессловесная команда, иноземная плеть и самодержавный шкипер, единственный обладатель призрачного знания направления и цели плавания, для которого установлен сей бесчеловечный регламент... Мчит фрегат, оставляя за собою пенистый след, ломая верхушки волн и судьбы уже не отдельных людей, а целых народов. А куда мчит?..

Несмотря на свое небольшое звание, Федор исполнял должность подпоручика и поручика: вел журнал, производил «яко штурман обсервацию корабля», смотрел «управление парусов и в бросании якоря над боцманом, чтоб было порядочно». При погрузках был при шкипере, наблюдая, «чтоб грузили обыкновенно, где чему быть надлежит», — это все фразы из его дневников. И, надо думать, — справлялся. Все это он уже знал и умел делать по прошлым плаваниям в иноземельщине. Пройдут годы, и, вспоминая флотскую службу, напишет Федор Иванович в назидание молодым свой главный принцип, коим руководствовался в жизни: «Не отлынивать и не отказываться ни от какой работы, ...потому что кажется весьма прилично офицеру, зная всякую работу, приказывать и указывать, нежели, не зная, что делают, одним смотрителем быть».

Неплохо начиналась служба, чего зря Бога гневить. Гослер не придирался, у царя на виду. Летом того же года «Ингерманланд» с вице-адмиралом Петром Алексеевичем участвовал в походе союзных флотов от Копенгагена к острову Борнхольму. Шли кучно. Судов вокруг — видимо-невидимо. Англичане все норовили в сторону от русского флота податься. Датчане и голландцы — как свои, где места уговорены были, там и держались. Однако разобраться, находясь в гуще плывущей армады, кто, где и за кем идет, было не просто. А вот он, мичман Федор Соймонов, разобрался. Мало того, примостившись в тесной каюте, которую делил с мичманом Василием Мятлевым и двумя унтер-лейтенантами из иноземцев, Федор в свободное время изобразил в корабельном журнале всю диспозицию союзных эскадр, равно как и ведомых, будто в конвое, торговых судов. Все разместил на плане. Подчернил «Ингерманланд» с вице-адмиральским флагом. Расставил русские корабли, отведя шесть из них «для репетиции» назад. Вывел вперед англичан и составил арьергард из датских кораблей, окружив их «голландцами», взявшими словно в замок купеческие суда, шедшие вместе. Составил к своему плану легенду...

— Ты пошто над сим планом спину-то гнешь? — спрашивал Федора Васька Мятлев. — Али вахты мало?

Молчал Соймонов, только сопел — от усердия ли, от робости... А в глубине души лелеял тайную надежду, что поглядит государь в шканечну тетрадишку, узрит старание его...

— Да ты никак Петру Алексеевичу казать думаешь? — ахал догадливый товарищ.

Федор краснел, выдавливая из себя:

— Не-е, я не смею...

Васятка сердился:

— Эх ты, толстоносый. Умел бы я так-то изображать, нипочем не утерпел.

Нельзя сказать, что Федор Соймонов не думал о своей карьере. Да и плох тот мичман, который в своем сундучке не видит капитанских нашивок. Но более того интересовал его сам процесс уразумения происходящего. Сегодня мы бы сказали: он любил науку, военную ли, морскую ли, любил составление карт; привлекало его к себе звездное небо — светильник верный для честного морехода. Пожалуй, это была едва ли не главная его черта — жадность до знаний...

Я не знаю, увидел ли Петр планы своего мичмана. Документальных свидетельств о том не осталось. Но сам Соймонов, видимо, весьма ценил сей документ, поскольку его и ныне можно, хотя и не без труда, увидеть в том же Центральном Государственном архиве древних актов в фонде 192, среди морских карт. Рукою Федора Ивановича под ним написано:

Союзных четырех военных корабельных флотов росискаго, аглинскаго, датскаго и галанскаго, в которых находилося 72 военных линейных кораблей и 22 фрегата, от Копенгагена до острова Борнгольма, которыми командовать изволил всеросиской император Петр Великий на корабле «Ингермоландии» под императорским штандартом, а имянно: росиской флот в кордебаталии, аглинской — авангард, датской — ариергард, а галанской позади и по сторонам, имея в середине аглинския и прочих наций купеческия корабли и протчие разнаго рода суда, которых число состояло в 570 судах.

В MDCCXVI году. Нарисован из содержаннаго журнала на его величества корабле «Ингермоландии» мичманом Федором Соймоновым».

Дальнейшие события в жизни нашего героя дают нам, пожалуй, некоторое право предположить, что несмотря на его скромность царь знал о пристрастии мичмана к морским наукам. И блестящая память Петра ничего не упускала из того, с чем он встретился хоть раз.

Летом, в конце июня семьсот семнадцатого года, после вечерней зори вахтенный матрос вызвал Федора к капитану. В каюте Гослера за столом, на котором лежала раскатанная карта, сидели двое — сам капитан и лейтенант Мартын Янсен. Говорили по-голландски.

— Поедешь с господином Янсеном. — Гослер знал, что Соймонов хорошо владеет голландским языком, и потому не стал переходить на ту ломаную тарабарщину, которую считал своею русской речью. — Возьмите сорок гренадеров и на двух ботах высадитесь на Готланде. Произведете обсервацию берегов и удобных гаваней для большого десанта. После обсервации составишь сказку. Отбери охотников, чтобы дознали под рукой про шведский гарнизон на острову. Людей на свой бот отбери разведчивых лазутчиков, кого знаешь из русских. В команде господина лейтенанта пойдут иноземцы...