Шрифт:
Надо ли говорить, что более всех других был рад сам Артемий Петрович. Деньги годились тоже, но всего дороже была возвращенная милость государыни. Иначе как еще можно было рассматривать сей акт.
За объявлением о наградах и раздачей оных последовал пышный обеденный стол, к которому приглашены были все знатнейших чинов особы. Зван был, понятно, и вице-адмирал Федор Иванович Соймонов, порадованный за заслуги свои золотою медалью за Белградский мир.
Со всех концов длинного стола и с других столов провозглашались здравицы в честь великой государыни. Раскрасневшаяся от удовольствия Анна милостиво отвечала, наклоняя голову и поднимая бокал. Вина императрица почти не пила, поскольку от оного у нее усиливались боли в руках и ногах.
В середине обеда, по знаку фельдмаршала Миниха, встал профессор поэзии при Императорской академии гоф-камеррат, то есть надворный советник, и надзиратель Бахмутских соляных заводов, Готлиб Фридрих Вильгельм Юнкер и с выражением прочел по-немецки стихотворное поздравление. Затем он предложил послушать оду нового пииты, коего сыскал в далекой Саксонии на рудниках Фрейберга, среди русских студентов, отправленных туда для изучения химии и минералогии. Теперь, уже по его указу, адъюнкт Академии Василий Евдокимович Адодуров прочел стихи, изложенные неслыханным дотоле размером:
Восторг внезапный ум пленил, Ведет наверх горы высокой, Где ветр в лесах шуметь забыл; В долине тишина глубокой. Внимая нечто, ключ молчит, Который завсегда журчит И с шумом вниз с холмов стремится; Лавровы вьются там венцы, Там слух спешит во все концы; Далече дым в полях курится...Ода была длинной и напыщенной, но все слушали со вниманием, вникая в новый склад непривычных виршей...
...Любовь России, страх врагов, Страны полночной героиня, Седми пространных морь брегов Надежда, радость и богиня, Велика Анна, ты доброт Сияешь светом и щедрот; Прости, что раб твой к громкой славе, Звучит что крепость сил твоих, Придать дерзнул некрасной стих В подданства знак твоей державе...Окончив чтение, Адодуров громко провозгласил:
— Оду сию на взятие Хотина, воодушевленный великими победами, написал студент Михайла Ломоносов, обретающийся во учении рудному делу в Германиях...
Когда известие о победе при Ставучанах достигло отдаленного захолустного местечка в Саксонии, сказать трудно. Но в том, что сочинена ода была еще до заключения мирного договора с Турцией, сомневаться не приходилось.
Федор был поражен силою и мощью ямбического размера написанных строк. Такого прежде никогда не бывало в русской поэзии. Да и по языку своему стихи были гораздо лучше всего, что сочинялось прежде. Правда, позже ему говорили, что сие творение по сути является скорее переводом Гюнтеровой оды, нежели самостоятельным произведением... «От обхождения с тамошними студентами, — говорил Штелин, — и слушая их песни, возлюбил Ломоносов немецкое стихотворчество. Лучший для него писатель был Гюнтер... В своих увлечениях, будучи в тамошних краях, он многих знатнейших стихотворцев вытвердил наизусть...»
Но в России немецких поэтов тогда не знали. И заимствованная внешняя форма вряд ли имела особенное значение для русского слуха. Ода Ломоносова ходила в списках и была известна. Позже Тредиаковский, говоря в своем сочинении о русском стихосложении, писал: «В прошлом же 1740-м годе, будучи в Фрейберге, студент Михайло Ломоносов сын Васильев, что ныне адъюнктом при Академии, прислал оттуда в Академию наук письмо, которым он опровергал правила, положенные от меня, а свои вместо тех представил. Для защищения моих правил принужден я был ответствовать ему туда, сочинив мой ответ формою же письма, которое я и отдал в канцелярию Академии наук в том же 1740-м годе; однако то мое не послано к нему...»
Интересно отметить, что по справке академической канцелярии ответ Тредиаковского был написан 11 февраля 1740 года, то есть — на другой день после подачи челобитной о зверском избиении его Волынским, именно тогда, когда несчастный стихотворец; по его словам, собирался уже отойти в вечность...
Пройдут годы, Федору Ивановичу доведется еще не раз вспомнить о том впечатлении, которое произвели на него первые стихи молодого Ломоносова...
Меж тем из дворца в город выехали герольды. В сопровождении гренадер и трубачей с литаврщиками они с немалой помпою останавливались на площадях, объявляли о мире и читали манифест.
— «Война прекращена в благополучный мир!» — кричали глашатаи зычными голосами, подкрепляя известие сие пригоршнями золотых и серебряных жетонов, которые бросали в толпу. Жетоны специально начеканили на монетном дворе к готовящемуся празднику. На каждом из них с одной стороны был выбит портрет императрицы, с другой — орел с масличной ветвью в клюве, стоящий на груде турецкого и татарского оружия. «Слава империи» — шли по верху слова, которые заканчивались датой заключения мира.
— «Чрез оный мир, — читали далее глашатаи, — границы наши таким образом распространены, что они уже потерпенным доныне самовольным набегам и разорениям более подвержены не будут, но в полную безопасность приведены; прежние известнаго несчастливого Прутского трактата кондиции вовсе уничтожены, и государство наше от таких весьма обидных и бесславных обязательств освобождено...»