Шрифт:
Не знаю — как вы, а я часто вспоминаю картину, когда движение по улицам Ленинграда закрывалось и по центральной разделительной полосе мчали, не разбирая дороги, машины сопровождения с мигалками на крыше, а то и с сиреной, потом — мотоциклисты, наконец сам бронированный черный «мерседес» отца города и области, и снова машины охраны, обслуги, клиентов и подхалимов... В общем, не столь давно это и было. Помните?.. Однако вернемся в век восемнадцатый.
Большая свита поляков, сопровождающих Петра Сапегу, была одета в национальные кунтуши с разрезными рукавами. Они громко топали подкованными сапогами, гремели саблями и крутили воинственные усы.
Во время помолвки Екатерина сама благословила молодых и обменяла им ею же подаренные драгоценные перстни. Более восьмидесяти тысяч рублей — сумма по тем временам огромная — было определено светлейшим в приданое дочери.
Затем, во время пира, на котором поистине рекою лилось вино и все гости много пили, состоялся великолепный фейерверк со множеством приличных случаю аллегорических картин. Императрица, согласно «Повседневной записке», — «изволила дать позволение на забаву танцами». Что же, с момента погребения Петра Первого прошел год!.. Оживленная и раскрасневшаяся Екатерина веселилась, как в былые дни. Она ласковыми глазами следила за красавцем женихом, улыбалась счастливой невесте.
— Какое счастье, милочка, — шептала она княжне Марии, — быть молодой и красивой. Какое счастье любить такого изящного кавалера, как граф Петр...
Сорокалетнее сердце ее сладко замирало в груди, когда она касалась кудрявой головы молодого Сапеги, поднося ему традиционный царский кубок...
Молодой человек был не глуп и в свои двадцать пять лет достаточно опытен. Кроме того, согласно новой своей придворной должности, он был обязан ежедневно бывать во дворце и днем, и вечером... И скоро дежурные фрейлины заметили его выходившим из покоев императрицы утром... Да он и не делал из этого тайны.
Куртуазные утехи
Нетрудно представить себе переживания пятнадцатилетней девушки, хотя бы и отделенной от нас широким потоком времени, чей суженый бросился в объятия сорокадвухлетней женщины, которая ни по возрасту, ни по положению не может даже считаться соперницей. Для Марии Меншиковой Екатерина была старухой. Да и не только для княжны. В те поры женский век был короток. А у Екатерины Алексеевны было девять рожденных детей, из которых выжило только двое. Две дочери-цесаревны. Вот они, Анна и Елисавета, — обе старше княжны Марьи...
Императрица же, увлеченная молодым поляком, словно сорвалась с цепи. «Я рискую прослыть за лгуна, — писал саксонский посол Лефорт, — когда опишу образ жизни русского двора. Кто поверил бы, что он целые ночи проводит в ужасном пьянстве и расходится — уж это самое раннее — в пять или семь часов утра. Такая жизнь кого угодно свалит с ног. Между тем организм Екатерины был и без того подточен тайными недугами. И скоро она стала часто прихварывать...»
Вы спросите: «А что же граф Сапега?» И я отвечу: «А ничего!» Сей легкомысленный и распутный жуир будто только и ждал момента «попасть в случай». Положение фаворита его отнюдь не смущало. Из рук царственной любовницы вслед за камергерским ключом последовал роскошно меблированный дом в Санкт-Петербурге со всеми службами и хозяйственными обзаведениями. Не погнушался он и поместьями на прокорм... То, что императрица болела и ее старое тело буквально разваливалось, было, конечно, неприятно. Но польский аристократ был не брезглив. Все зависело от цены... Нравы же при дворе таковы, что «служба» его вызывала лишь зависть у окружающих и восхищение. Сложнее будет поладить, наверное, с будущим тестем, который мог счесть себя оскорбленным. Но Меншикову не до того. Многие историки считают, что он даже не знал о куртуазных утехах нареченного жениха.
Двадцать третьего июня «под образом, будто ради осмотру полков во осторожность от аглинской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море», отправился он в Ригу.
На самом деле цель его поездки заключалась, прежде всего, в «отвращении» Морица Саксонского от короны Курляндского герцогства, которую он мнил приобрести, женившись на Анне Иоанновне. Сию корону светлейший пирожник решил примерить на свою голову.
В Курляндии он не церемонился. Иностранные резиденты писали, что грубое поведение Меншикова вызвало поток жалоб Екатерине. В том числе была будто и жалоба Анны Иоанновны. И что дома Александру Даниловичу готовились чуть ли не абшид и опала.
Однако правильность этой версии сомнительна. Документами она не подтверждена, хотя что-то, возможно, и было... Какое-то тревожное известие из Петербурга Меншиков получил, потому что внезапно бросил все и с превеликой поспешностью помчал домой.
Рассказывали, что, прискакав в шесть утра к петербургской заставе, князь велел ехать не к себе на Васильевский остров, а во дворец. И как был, в пыльном и мятом кафтане, прошел прямо к императрице и оставался у нее долго... Об этой ранней аудиенции, о ее содержании и соглашении, к которому на ней пришли, не осталось никаких свидетельств. Известно лишь, что светлейший вышел из покоев Екатерины неспокоен и в себе не уверен.
И снова двор — как потревоженный улей. По углам шепчутся придворные. Кто-то куда-то все время ездит. Непонятные люди наполняют дворец. Императрица болеет. На площади поднимают подметные письма. Вот одно из них, приведенное С. М. Соловьевым:
«Известие детям российским о приближающейся погибели Российскому государству, как при Годунове над царевичем Димитрием учинено: понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого престола уже лишил, а поставляют на царство Российское князя голштинского. О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы».