Андрей Хуснутдинов
ТРЕМОЛО
– ...Да будь ты проклят со своим Тремоло и всем своим полком, и лучше б вы сгорели тогда!..
– услышал Плен голос Тырсы и открыл глаза.
Тырса валялась на полу, и голова ее вздрагивала, как прикатившийся апельсин. Стучали часы. Легкая мышиная вонь стлалась в душном воздухе.
– Все прыщи выдавила?
– спросил Плен, прочистив горло.
Много лет назад, еще до переезда, Тырса записала в телефонной книге: "Детьми заразны мужики, а болеть приходится нам, бабам", - и он до сих пор не мог простить ей обидной мысли. Прыщи и дети были для него одним понятием...
Охая, Тырса села на край кровати и шмыгнула носом - Уйду я, - скучно сказала она.
– Куда глаза глядят. Каждый раз одно и тоже. К чертям собачьим. Жди своего Тремоло.
– Иди, - согласился Плен, доставая сигареты, - Только каждый раз одно и то же.
– Скот ты...
– Тырса потянула на себя одеяло.
Он вышел на крыльцо, закурил, хрустя коробком, и зло смотрел на звезды.
Все нормально, думал он То есть со стороны это конечно, странно курить каждую ночь после того как жена оказывается на полу, но все-таки нормально Для данной местности Очертания Памятника отсюда, с крыльца напомнили корму тонущего корабля, и это было торжественно. Плен даже на чуть-чуть задержал дыхание Тремоло бы остался доволен. Ух. Он было снова подумал о письме, но как всегда поздно - Тырса перебила его. Ведьма вспомнила о своих обязанностях. Вякнула дверь.
– Заткнись, -заранее впрочем, безнадежным голосом, попросил Плен...
Начало "политинформации" он обычно пропускал вначале было нытье и брызги, и сдобренные слюной просьбы о почитании памяти "собственного ребеночка". "Собственного ребеночка" - в противовес "треклятому, трижды и заслуженно растреклятому Тремоло". Вот дальше становилось интересней, Плен прислушивался: никакого Тремоло не было, а если и был, то все-таки никакой не Тремоло, а так себе - дрянь, плюнуть и растереть, а коли так, то где это видано, чтобы дряни ставили памятник?
– ну хорошо, Памятник все-таки поставили и все-таки дряни, но зачем писать на Памятнике, что дрянь жива и переживет всех нас?
– на памятниках пишут: вечная слава - не "жива" и "переживет", а вечная слава - дряни такой-то, и тут же дата - число, месяц и год дрянной жизни и смерти, - ну ладно, ну хорошо, дрянь и в самом деле звали Тремоло, но ведь Тремоло тоже мертв - мертв, как эта груда цемента и прочая, и не кто иной, как ты, был единственным свидетелем его смерти и в некотором роде причиной - сам, сам подпихивал в нутро этого своего танка, потому что Тремоло цеплялся за тебя и мог увлечь за собой, а ты хотел жить и был прав, когда объяснил ему наглядным образом, что в ад тебе рановато, а дома тебя ждет жена, ребеночек и прочая...
Коротко развернувшись, не целясь, Плен ударил жену по лицу - та полетела в дверь, - встряхнул кисть и подобрал выпавшую сигарету. Сигарета погасла, он снова поджег ее. Тырса уже материлась в прихожей, и дверь закрывалась сама собой...
Он пошел посмотреть газоны.
Газоны окаймляли Памятник со всех сторон, разделенные по частям света бетонированными аллеями, и с темнотой уподоблялись пастбищу, - городская травка нравилась грызунам.
В одном из капканов и оказался вредитель. Прижав длинные уши к спине, он смотрел на Плена, как всамделишный пленник. "Эх ты", - только и сказал Плен.
Сильным ударом ноги, как молотом, он втоптал животное в землю, и разомкнул зубчатые дуги капкана.
Сигарета опять погасла, он с досадой замер... Кролик открыл рот, в его тельце что-то похрустывало... В натужном столбнячном отупении, как в туалете, Плен сидел некоторое время на корточках, выбирая - идти в дом за сигаретами или лезть в карман за спичками...
Плюнув, наконец, забросил сочащийся пушистый трупик в поле и пошел в дом. И у крыльца опять плюнул..
Тырса уже храпела.
На следующий день прежде, чем начать на газонах прополку степной швали, он вымыл Памятник. Шланг он подключил к опущенному в колодец насосу. Брызги разлетались на солнце радужными насекомыми.
Тырса молча возилась с насосом, который заодно со струей норовил выплюнуть и хобот шланга. Пахло мокрым бетоном и размокшими удобрениями. Наконец, Плен сказал выключать и сворачивать.
Закурив, он долго приглядывался к лоснящейся впадине на фронтоне Памятника: "Тремоло жив и переживет нас всех" .. В свете дня Памятник не производил того торжественного впечатления, какое являлось с сумерками. Так он, скорее, был похож на пандус, возведенный непонятно зачем среди поля кататься разве по нему туда-сюда, нарабатывая навыки движения по склону, или на волнолом, но только в этом случае удостаивался удивления вопрос не о силе, которой сей волнолом должен противостоять, а о силе, которая помышляла о таком противодействии. Что и говорить - Плену не нравились дневные сравнения. Они казались ему безысходными.
Пуская из носа дым, он с сожалением думал, что когда-нибудь сделается философом...
Прополка заняла все время до обеда.
Потом Тырса ушла на ферму за молоком, а он прилег отдохнуть.
Заснув, он увидел многоместный древнегреческий туалет (почему "древнегреческий" - потому что мраморный и в пыли), - открытый, солнечный, похожий на заброшенный зрительный зал... "Амфитеатр", - была его отчетливая мысль после пробуждения, и странно: он не только не знал, как ее толковать, но он даже не знал, что такое амфитеатр.
– Это, - спросил он у Тырсы.
– Что значит амфитет... амфитеатр?
Тырса разливала молоко по банкам, и полные банки составляла в холодильник.
– Ну его, - вздохнула, облизывая пальцы.
– Коньяк какойнибудь. Выпить, что ли, хочешь?
– Да нет... Странно малость...
– Я ж говорю - коньяк. Звездочек много и дорогой. "Амфитеатр".
– Каких это звездочек?
– Пятиугольных, не бойся.
– Я не боюсь...
Покончив с молоком, Тырса присела у окна. Какая-то мысль мяла ее подбородок.