В этот вечер Джалил-муаллим задержался в парке дольше обычного. Он припомнил в мельчайших подробностях разговор с прокурором и никак не мог успокоиться. "И как притворяется, - с горечью думал Джалил-муаллим, - для чего притворяется, перед кем? Кисловодск ему нравится! Никогда в это, не поверю! А прокурор-то хорош! Ишь ты, без курорта он не может. Баку его не устраивает. Эх!"

Джалил-муаллим с досадой плюнул и отправился домой. По дороге он окончательно пришел к убеждению, что прокурор притворялся, так как про него доподлинно было известно, что он не дурак, а человек умный и свое дело знающий.

Джалил-муаллим еще раз порадовался и похвалил себя за то, что, не опускаясь в разговоре до лжи и притворства, не выдал себя ничем. Кроме того, он решил оставшиеся дни -в Кисловодске и в будущем в Баку держаться от прокурора подальше, как от человека неискреннего и пытающегося подняться во мнении окружающих, прибегая с этой целью к недозволенным методам.

Никакими словами не описать волнение и душевный трепет, испытанные Джалил-муаллимом при возвращении домой. Впервые ощутил он мудрость и радость, заключенные в древнем заклинании предков: "Да будем всегда мы в доме своем, с семьей своей", - провозглашенном, как только они переступили порог, Мариам-ханум, строго придерживающейся на склоне лет традиций.

Оглядел он каждое дерево в саду, не пропустил его взгляд ни одной лозы, изнемогавшей в ожидании его под тяжестью налитых гроздьев, ни одной грядки с поспевшими дынями, с горячей растрескавшейся на солнце кожей, с раскрытыми порами, из которых струился аромат густой, смешивающийся с запахами тархуна ярко-зеленого, рейхана фиолетового и летних цветов - темно-красных, бледно-желтых и нежпо-белых - в букет сладостный и благовонный, от которого кружило голову и теснило дыхание.

Не сумел бы Джалил-муаллим сказать, что за чувства одолели его, когда переступил он порог своего дома. Может быть, схожи были они с теми, что испытывает перелетная птица, вернувшаяся домой после долгой зимы с дальней чужбины, где и солнце светило в полную силу, и ясные ночи были без заморозков, и с пропитанием не худо было - под каждым камешком червячок, за каждым листиком букашка, а не по душе все, не родное - и дом строить не хочется, и семьей обзаводиться. И оставляется чужбина без сожаления в день, когда зов крови срывает с места в свирепый, беспощадный к слабым перелет. И только на родине расправляются крылья и рвется из груди не всегда складная, но всегда радостная от безмерного счастья песня.

О чувствах своих рассуждать он не любил, но, если бы в этот момент оказался бы рядом с ним понимающий человек, вполне возможно, сказал бы ему Джалил-муаллим, что совершенно он счастлив оттого, что вернулся снова домой; понял он и почувствовал сегодня, что нигде, кроме как в этом доме, на этой улице, не может быть он счастливым и не сумеет по-другому жить... Но где его найти, понимающего собеседника, достойного в такой возвышенный момент равного откровенного разговора.

Он ходил и ходил в одиночестве по двору, ходил уже бесцельно, как лунатик, и никак не мог понять, что же это еще, кроме всего, что он уже видел и даже потрогал, сообщало всему его существу спокойствие и уверенность. Долго не мог понять, и только тогда, когда позвали его к первым пришедшим гостям, вдруг осенило - рокот, рокот котлов бани над головой, мерный и спокойный. Засмеялся Джалил-муаллим и, улыбаясь, пошел в дом приветствовать своих гостей. Пришли, соседи с поздравлениями по поводу приезда. Беседа затянулась за полночь. О Кисловодске отзывался Джалил-муаллим сдержанно, не хвалил и не хаял, свое мнение выражать избегал, щедро используя в объективном рассказе только факты. В одном месте не удержался, с пристрастием в голосе сообщил, что продаваемая в Баку прекрасная минеральная вода нарзан, почти столь же вкусная, как боржом или истису, в Кисловодске, где он специально несколько раз ходил ее пробовать в разное время дня в разные павильоны, представляет собой тошнотворное теплое пойло, от незначительного употребления которого у человека появляется во рту странный привкус и портится настроение.

С Кисловодска разговор перешел на события, случившиеся в отсутствие Джалил-муаллима. Событий произошло много, и рассказ о них занял немалое время, но слушал он с интересом, без напряжения, Рассказали и главную новость - Рашид Наджаф-заде, сосед, живущий в доме напротив, обменяв квартиру, переехал в Сумгаит, где устроился работать там на каком-то предприятии. Рассказали, как Рашид сожалел по поводу отсутствия Джалил-муаллима, хотел с ним посоветоваться, но потом все же сам решился, потому что ждать бы его не стали, а условия предложили ему несравненно лучшие, чем в Баку, взяли его, несмотря на то, что он лишь техник, видимо, учли стаж, на инженерную должность, с приличной зарплатой. Квартира для обмена подвернулась тоже хорошая, в новом доме. И все же, выслушав столь благополучные сведения, чувствовал Джалил-муаллим, когда замолчали и смущенно переглянулись его соседи, что не досказывают они какие-то вещи, неприятные для них или могущие расстроить его. Попросил он их продолжить, и рассказали ему соседи, что переехавший в квартиру Рашида человек, шофер такси по имени Манаф, никому из соседей не нравится, а говоря проще, после его появления житья на улице не стало. Ни совести нет у него, ни стыда. Почти каждый день напивается, а потом или на углу стоит, лезет к людям с разговорами, от которых душу воротит, или отправляется домой и начинает скандалить с женой, употребляя такие ругательства, гнусные и бесстыдные, какие знает не каждый самый последний негодяй-хулиган. И все это вечером и даже ночью, при открытых окнах по случаю лета, и женщины слышат и дети. А еще страшнее, что и жена его, ла-чарка, в знании ругательств ему не уступает и в бесстыдстве тоже - проклятый голос ее пронзительный на четыре квартала* разносится. Видно, в том же хлеву воспитывалась, что и муж. Ни дочери своей взрослой не стесняются, ни людей посторонних.

В разгар одного из скандалов постучался к нему сапожник Давуд, вызвал наружу и попросил прекратить безобразничать Так он на Давуда с палкой бросился. Давуд палку отнял и совсем уже собирался обломать ее об его голову, сбежавшиеся соседи отняли, тоже ведь нехорошее дело, Давуд человек еще молодой, а этот подлец ведь не мальчик, семья у него, дети, говорят, взрослые в Сумгаите работают - возраст такой, когда люди* давно уже и уважением пользуются и почетом. Ждали все приез^ да Джалил-муаллима, как он решит, по тому и будет. Джалил-муалл-им к такому серьезному делу отнесся соответственно и, пообещав какой-нибудь выход придумать, с соседями распрощался.

Не понравились новые соседи Д'жалил-муаллиму. После того как он услышал в первый раз площадную руга"ь, пришел Джалил-муаллим в ярость и решил раз и навсегда: или прекратит новый сосед не позднее как со следующего дня это неслыханное хулиганство, или переселится с этой улицы - третьему не бывать! Нет, совсем не понравились они ему. И как они могут понравиться и кому, если обе женщины, и жена и дочь, целый день по улице перед домом слоняются, сидя на скамейке, семечки грызут или разговаривают громко?

Спрашивается, что это за женщины, котцрым не стыдно стираное исподнее вывешивать в таком месте, что любому прохожему видно, и женское и мужское? И каким только несчастливым ветром их на эту улицу занесло?

На следующее утро в сопровождении двух уважаемых людей улицы отправился к новому соседу. Попросил, чтобы вышли из комнаты и жена его и дочь, и крепко поговорил с ним. На свое счастье, почувствовал Манаф сразу, что за человек Джалил-муаллим, на глазах оробел, а потом и извиняться стал. Сопровождающие впоследствии рассказывали, что некогда они не слыхали, чтобы Джалил-муаллим так резко с кем-нибудь разговаривал.