Он был очень религиозный. И когда день стал клониться к вечеру, он снял с полки Библию, раскрыл и стал водить по строчкам трясущимся сухим пальцем. Ему нравилось делать вид, будто он читает, и он растягивал удовольствие: разглядывал иллюстрации и сочинял свои собственные предания. Эвелину эта его привычка всегда раздражала. «Ну и чего ты все время пялишься в Писание, а, Причер? Я же знаю, что у тебя мозгов для этого маловато… Ты же читать умеешь не больше моего!»

«Ну что ты, солнце мое, – возражал он, – кажный могет читать Добрую Книгу. Господь так все складно написал, что всякий могет!» Такое разъяснение он как-то услышал от пастора в Сайпрес-Сити, и оно его вполне устроило.

Когда солнце нарисовало ровное пятно от окна до двери, он закрыл Библию, заложив страницу пальцем, и проковылял на порог. С потолка на проволочках свисали синие и белые горшки с папоротником, чьи длинные стебли стлались по полу, точно распущенные павлиньи хвосты. С превеликой осторожностью, прихрамывая, он медленно спустился по ступенькам, вырубленным из древесных стволов, и встал посреди двора, сгорбленный, тщедушный в своем рабочем комбинезоне и рубашке цвета хаки. «Вот он я. Уж и не думал, что получится. Не думал, что сегодня найду в себе силы».

В воздухе пахло влажной землей, и ветер ерошил листву кизиловых кустов. Закричал петух, и его алый гребешок на миг взметнулся над высоким бурьяном и исчез за домом.

– Ты беги-беги, петушок, а не то возьму свой секач да оттяпаю тебе башку, так что ты поберегись! Но супчик из тебя вышел бы на славу! – Острые стебельки защекотали его босые ступни, он остановился и, зажав в ладони пучок травы, дернул. – А, бесполезно… Все равно ты тут же отрастешь снова, негодная трава!

Кизиловые кусты у дороги вовсю цвели, и дождь разбросал лепестки, которые мягко касались босых ног и застревали между пальцев. Причер брел, опираясь на палку, вырезанную из ветки сикоморы. Перейдя через дорогу и миновав заросли дикого пекана, он, по обыкновению, выбрал тропку, ведущую через лес к ручью и прямиком к Тому месту.

То же самое путешествие, тем же самым путем, в то же самое время: ближе к вечеру, – потому что так ему было проще достичь поставленной цели. Эти прогулки начались однажды в ноябре, когда он пришел к своему Решению, и продолжались всю зиму, когда землю прихватило морозом и мерзлые сосновые иголки липли к ступням.

Теперь был месяц май. Прошло полгода, и Причер, который родился в мае и женился в мае, подумал, что в этом же месяце суждено закончиться его миссии. Он верил, что именно сегодняшний день отмечен неким знаком, поэтому сегодня он ковылял по своей тропе быстрее обычного.

Солнечный свет собирался длинными пучками, путался у него в волосах и перекрашивал испанский лишайник, свисающий длинными поникшими усами с веток, заставляя серое превращаться в перламутровое, а потом в голубое и снова в серое. Застрекотала цикада. На ее стрекот тотчас откликнулась другая.

– А ну цыц, жуки! Чего это вы расшумелись? Одиноко вам, что ли?

Тропинка все норовила сбить его с толку, и иногда, оттого что на самом деле это была всего лишь узенькая полоска утоптанной земли, он терял ее из виду. Вдруг тропка резко спустилась в лощину, где пахло сладкой смолой, – отсюда начинался самый трудный отрезок пути: в густых зарослях дикого винограда было темно хоть глаз выколи, и кто-то, а кто – Бог ведает, грозно раскачивал нависающие с обеих сторон тяжелые ветки…

– А ну кыш оттудова, черти! Ваше поганое отродье не могет напугать Причера. И вы, чертовы призраки, поберегитесь! Причер идет! Вот он вам башку раскроит, да кожу сдерет, да зенки выколет и все ваше отродье отправит в геенну огненну!

И все же его сердце заколотилось сильнее, и палка грозно застучала по тропе, словно кому-то в предостережение; а зверь затаился где-то позади; и ужасные глаза, горящие адским огнем, зыркали из невидимого логовища.

Эвелина, насколько он помнил, в духов не верила, и это всегда его раздражало. «Замолчи, Причер, – бывало, говорила она, – я больше слышать не хочу твои дурацкие бредни про призраков. Нету никаких призраков, разве что в твоей глупой башке!» О-хо-хо, какая же она сама была глупая, ибо теперь, Господь в небесах свидетель, она обреталась среди хищников с голодными глазами, таящихся во мраке. Он прислушался и позвал: «Эвелина? Эвелина… отзовись, солнце мое!» И поспешил дальше, вдруг испугавшись, что настанет час, и она услышит его зов и, не ведая, кто это, сожрет его заживо.

Скоро послышалось журчанье ручья. От ручья до Того места оставалось пройти всего-то несколько шагов. Он раздвинул колючие кусты крапивы и, кряхтя от натуги, спустился к берегу, пересек поток, с заученной точностью ступая по камням. Косячки гольянов нервно метались на прозрачном мелководье, изумрудные стрекозы цеплялись за водную гладь. На противоположном берегу колибри, треща невидимыми крыльями, пронзал клювом сердце огромной тигровой лилии.

Тут деревья поредели, а тропинка, расширившись, выбежала на вырубку, похожую на полый кубик посреди леса. Вот оно, Причерово То место. Раньше, еще когда лесопилка работала, здесь стояла женская помывочная, но это было очень давно. Стайка ласточек пронеслась над головой, и тут же невдалеке послышалась чудное, настойчивое пенье неведомой птицы.

Причер выбился из сил и запыхался. Он упал на колени и прислонил палку к сгнившему дубовому пню, из которого гроздьями торчали шапки дождевиков. Потом, раскрыв Библию на странице, заложенной серебряной ленточкой, он сложил руки и поднял голову к небу.

Прождав в молчании несколько минут, он сощурился, вглядываясь в небесный свод и в дымные космы облаков, которые, точно клоки льняной пакли цвета матового стекла, едва заметно плыли по голубой тверди.

А потом позвал шепотом:

– Миста Исус! А, миста Исус?