– Сиди дома, я скоро!

В действительности я вернулся часа через полтора, с шершавым от непрестанной болтовни языком. Притом что за это время я успел обойти не больше десяти квартир в своем подъезде. И везде было одно и то же: "Здрасте-здрастьте. Вы уже знаете, что рядом с нашим домом планируется возведение жилого комплекса? Как вы к этому относитесь? Против? Тогда поставьте, пожалуйста, свою подпись. Спасибо". А еще я сделал для себя открытие, что в нашем доме полным-полно людей, которых я не знаю, но, которые, оказывается, знают меня. И не только благодаря недавней телепередаче. Оказывается, я и раньше был им известен, по крайней мере, они меня замечали, а я их до сих пор– нет. Поэтому я испытывал неловкость от того, что соседи обращаются ко мне как к старому знакомому, хотя я их вижу, по сути, в первый раз. Сам себе удивляюсь, как так получилось, что во всем доме я умудрился свести какое-никакое общение только с Прокофьичем, да и то благодаря Гандзе. Будь она неладна.

Штука в том, что сначала она поселилась у Прокофьича на правах то ли дальней родственницы, то ли знакомой знакомых. Хотя, как выяснилось потом, в столице у нее имелся единокровный дядька-участковый, но не суть. А суть, что в конечном итоге она как-то незаметно окопалась на нашей со Славкой территории. Причем Славка по сию пору считает, что привадил ее я, а я так уверен в обратном. Однако как бы там ни было, а факт остается фактом: поначалу Гандзя казалась нам забавной простушкой, к тому же она отлично готовила и поддерживала порядок в моей берлоге. О прочих ее достоинствах умолчу не столько из скромности, сколько потому, что я о них уже распространялся.

Да, но, повторюсь, Прокофьич, который обитал этажом ниже еще задолго до меня, появился в моей жизни вместе с Гандзей. Я свел с ним знакомство в минуту отчаяния, когда Гандзя перестала меня забавлять и превратилась в нешуточную угрозу. В первый раз я появился на его пороге, одержимый идеей сплавить ее обратно и сделать вид, что ничего не было. Трюк мой, конечно, не удался, и в конечном итоге выручил нас со Славкой вовсе не Прокофьич, а британец Уолтер (дай бог ему здоровья!), но именно тогда нас судьба и свела, за что я ей по-своему благодарен. Ведь когда я узнал его поближе, стало понятно, что мы с ним одного поля ягоды. И еще вопрос, кто из нас больший неудачник.

Потому что Прокофьич – космонавт, который никуда не улетел. Он был в третьем отряде космонавтов и восемь лет терпеливо ждал своей очереди, пока другие счастливчики, облачившись в скафандры, торжественно взбирались по трапу, и это их восхождение с замиранием сердца наблюдали у своих голубых экранов миллионы советских телезрителей. А в их числе и я – крепкоголовый десятилетний пацан, которого более всего занимали не рискованные эксперименты на орбите, а то, каким образом космонавты справляют нужду в невесомости.

Помню, как живо мы обсуждали этот насущный вопрос с мальчишками во дворе.

– Да как они могут в толчок прицелиться, если их все время мотает, – рассуждал деловитый Виталька по кличке Лонг, прозванный так за высокий рост.

– Наверное, они пристегиваются ремнями, – высказывал предположение Ромка, с которым мы учились в параллельных классах, и с ним после некоторого размышления все соглашались, потому что ничего более вразумительного придумать не могли.

Что касается космических какашек, то тут мы тоже были единодушны: наших познаний, полученных из телевизора, хватало на следующую научную гипотезу: их удаляли из корабля, после чего они вращались по орбите, пока не входили в плотные слои атмосферы и не сгорали. Сколько времени мог занимать этот процесс, мы не знали, но страшно забавлялись, представляя, торжественное плавание какашек в безмолвном космическом пространстве.

Кстати, каждый раз, когда я думаю о Прокофьиче, неизменно спохватываюсь, что до сих пор не удосужился его расспросить, так как же на самом деле космонавты справляют нужду в невесомости, даю себе слово непременно сделать это при случае, но всякий раз забываю. Может, это все оттого, что я стал старый, ленивый и нелюбопытный? Да и Прокофьич – уже не тот, что был еще пару лет тому назад, космическая тема ему больше неинтересна, и все другие – тоже. Он, и выпивая, теперь не расслабляется, а еще крепче замыкается в себе. Ни на что не жалуется, ни о чем не жалеет, просто сидит, сжимая в костяных пальцах рюмку, покачивает ногой и сосредоточенно смотрит на свой старый тапок.

Языки развязываются только у нас со Славкой, да и то уже не в той степени, что раньше. То ли мы быстрее напиваемся, то ли все, что могли, уже переговорили. Кстати, примерно так же у нас в последнее время было и с Серегой после того, как нам обоим наскучило перемывать косточки ударникам литературного фронта. И лично я склоняюсь к тому, чтобы видеть в этом неумолимо надвигающуюся старость, главный признак которой вовсе не морщины и мышечная слабость, а удлиняющиеся периоды отсутствия желания что-либо чувствовать и хотеть.

А ведь я пока еще подгребаю к полтиннику. Что говорить о Прокофьиче, для которого эта отметка давно позади, а потому, глядя на него, я могу запросто прогнозировать свое безрадостное будущее. Ведь у нас с ним так много общего: он полжизни готовился стать космонавтом, да так и не стал, а я столько же и с тем же самым успехом примерялся быть писателем. Что ж, значит, скоро я превращусь в угрюмого затворника, из которого даже посредством пыток и алкоголя не раздобудешь ни слова, ни эмоции. И это лишний раз доказывает, что человеческая душа, вопреки религиозным догматам, ещё как умирает, причем намного раньше тела.