С высокими надеждами, а может,

и с молодой беременной женой…

А что?.. Любовь тебя не потревожит?..

Ну, хорошо. Допустим, мой родной…

Так вот… Ты принят в Захованский ТЮЗ

на сто рублей. На сто ролей звериных…

Грибных… И пионерских… Вот твой груз.

И так— всю жизнь на ножках журавлиных…

Осилишь?..

Ну, ступай.

* * *

…Театр — поле вечного сраженья,

где смерть — не остановка, не предел,

где неизбежно жертвоприношенье

и каждый отдал все, что он имел.

Здесь жизнь горька и безрассудна трата,

а цель и средства скачут в чехарду;

здесь каждый выход не сулит возврата,

и плата назначается в аду.

И даже те счастливцы и кумиры,

которые сегодня правят бал,

надев свои тиары и порфиры,

не ведают, что подошел финал.

Но свято место не бывает пусто,

вновь игроки надеются на фарт,

у фонарей опять пестро и густо,

в другой игре горит другой азарт;

и мотыльки летят к актерской школе,

и вспыхивают угольки в золе.

Что эта жизнь? Короткие гастроли

на медленно кружащейся земле…

* * *

Один сказал:

«Мне жаль чтецов.

Их безупречных голосов… Да, жаль!

И юных, и матерых,

когда они слова жуют,

когда они стихи везут

в туман

на бархатных рессорах…»

Другой сказал:

«Не говори!

Они вскрывают изнутри

все волшебство стихотворенья…

И собирают полный зал,

чтобы поэт, как мир звучал,

и в этом их предназначенье».

Один сказал:

«А простота?

Ведь непонятно ни черта!..

Ты растолкуй мне стих,

сумей-ка!..

А он напыжится в зобу,

воркует мне через губу,

и хочется подать копейку!..»

Другой сказал:

«Кто ж виноват?

Поэты воют и гудят.

Чтецы им в чем-то подражают.

Когда бы обнажилась суть,—

не вымолвить, не продохнуть…

Ее мелодии скрывают».

А я не ввязывался в спор,

как будто это мне в укор

сомненье слушателя гложет…

Поэт напишет, чтец прочтет,

а друг услышит, жизнь зачтет,

как бог пошлет,

как век поможет…

* * *

Дед с отцовской стороны

был работником торговым,

век к ревизии готовым.

Сам отглаживал штаны;

чистил свой пиджак в полоску,

славно сшитый, но до лоску

тертый (не на рукавах:

нарукавники в портфеле

почему-то не старели);

галстук повышал в правах.

Жесткой щеточкой усы

над губой его торчали;

а карманные часы

громче башенных стучали…

и приказчиком служил

до семнадцатого года.

Двух супружниц пережил,