Чтобы как-то остановить его, Эльдаров спросил, который час. Было уже без десяти одиннадцать, и Салманов умчался к боцману. Выждав немного, Эльдаров тоже вышел из каюты. С нижней палубы доносились звуки гитары и хриплый мужской голос пел: "Я срываю одежду, целую тебя, а ты шепчешь: не надо, не надо, не надо..." Эльдаров подошел к борту, здесь было лучше слышно, и постоял немного, глядя на воду.

"Бедный Шихмурзаев", - думал Эльдаров, слушая песню, ему почему-то было очень жаль Шихмурзаева, хотя особых оснований для этого уже не было показавшаяся вначале страшной, затея Салманова оказалась на самом деле шуткой, пусть грубой, хамоватой, но все же шуткой, и столь острая жалость была сейчас неуместна. Но она была, так же как и черная вода вокруг парохода, как и эта песня, связавшая сейчас Эльдарова с некоторыми забывающимися уже минутами его жизни. Ему вдруг стало жаль и себя, даже не себя, а чего-то принадлежавшего еще ему, но и вместе с тем безвозвратно утерянного. А чего - он понять не мог. Это и раньше случалось с ним, даже в детстве бывали дни, когда, проснувшись утром, он вдруг чувствовал тоску и жалость к себе. И тогда это была не просто грусть, а именно жалость, как будто случилось с ним что-то непоправимое, такое, что не нужен он теперь никому на свете, ни отцу, ни матери... Или, наоборот, не случилось что-то и безвозвратно пропало для него. Он долго плакал тогда, если был один, на людях же это быстро проходило.

И сейчас Эльдарову показалось, что на глаза его навернулись слезы, он даже сжал веки, чтобы слезы скатились, но ему это только показалось - их не было. Тоска же была, и нагонял ее этот голос с нижней палубы и песня, которую Эльдаров никогда не пел, потому что петь не мог.

Эльдаров пошел вдоль борта туда, где размещались каюты первого класса.

Окно шихмурзаевской каюты выходило на палубу с другой стороны надстроек, и, чтобы найти его, Эльдарову пришлось обойти весь пароход.

Жалюзи были спущены, и увидеть что-нибудь было невозможно, но при большом желании можно было услышать звуки посуды и обрывки разговора, из которого следовало, что в каюте ужинают.

– ...лангет зуб поломал...
– говорил мужской голос. Это был Садыхов. Он говорил что-то еще, но ничего больше из того, что он сказал, Эльдарову разобрать не удалось. Шихмурзаев молчал, зато одновременно говорили две женщины. Одна о чем-то рассказывала ровным приятным голосом, другая часто смеялась и возражала кому-то, по всей вероятности Садыхову.

– ...шашлык тоже?., была я... фуникулер... ничего ты не понимаешь... не так...
– говорила она и заглушила первую, которая, очевидно, адресовала свой рассказ Шихмурзаеву. "Слава богу, все в порядке, - подумал Эльдаров, беседуют, ужинают, смеются, все, как у людей". Он успокоился. Можно было идти спать, но не хотелось, и Эльдаров пошел в каюту только для того, чтобы полюбоваться на готовящегося к облаве Салма-нова. Теперь, когда он уверился в том, что Шихмурзаеву и Садыхову ничего не грозит, нелепое поведение Салманова и собственное бессилие перестали угнетать его: он даже представил себе разочарованное лицо Салманова после того, как облава провалится, и совсем повеселел.

Салманов и в самом деле был занят последними приготовлениями инструктировал боцмана.

– Ты меня слушай, - говорил он, - никого больше не надо. Только ты и я. Увидишь - лезут, громко не кричи, лучше поймай, потом зови меня, а дальше не твое дело.

– Да понятно, что зря болтать-то, - басил боцман.
– Который раз уж договариваемся...

Увидев Эльдарова, он смутился, но после того, как Салманов познакомил их, оправился и продолжал:

– Это Олька, сам видел, как договаривались. Длинный такой, с кобыльей рожей...

– Шихмурзаев, - подтвердил Салманов.

– Какая Оля, официантка?
– спросил Эльдаров.

– Какая же еще, другой у нас нет.

– Пошли, - сказал Салманов.

– Пошли, - согласился боцман и поднялся с места.

– Я скоро вернусь, - сказал Салманов.

– Хорошо, - согласился Эльдаров.

Они вышли, из каюты. Эльдаров вышел следом.

Далеко он не пошел, но и здесь все прекрасно было слышно.

– Стой!
– пронеслись вдруг по пароходу истошные вопли боцмана, - не уйдешь... Держи ее, держи... Хватай другую...

Послышался топот большого количества ног, мимо Эльдарова промчалось несколько человек, и он тоже побежал.

– Мальков, держи ту, убегет, - ревел боцман.
– Ту, говорю, держи, дура... Щас мы посмотрим на ее рожу... Тащи фонарь!

Когда Эльдаров добежал до каюты Шихмурзаева, здесь уже собралось человек десять. Окно каюты было открыто, но в каюте, как и на палубе, было темно. Боцман держал за руку женщину, упорно пытающуюся вырваться. Подойдя вплотную, Эльдаров узнал в ней киноактрису, обещавшую ему книгу. Боцман делал вид, что из-за темноты не узнает ее, а она тоже не называлась, все еще надеясь как-нибудь ускользнуть неопознанной. Салманова не было.

Наконец появился фонарь.

– А, попалась?
– заорал боцман, направив в лицо актрисы пучок света. Товарищ педагог, полюбуйтесь.

Эльдаров отпрянул в сторону, но, к счастью, предложение было сделано не ему, а появившемуся в этот момент Салманову. Актриса плакала.

– Вы за это ответите, - всхлипывая, говорила она.
– Как вы смеете!

– Отпустите ее, - приказал Салманов и бросился к окну каюты Шихмурзаева. Боцман и остальные поспешили за ним.

– Шихмурзаев, Садыхов, выходите оба, - крикнул поазер-байджански Салманов.

– Олька смылась, - сказал кому-то боцман.
– Она первая полезла, а за ней эта. Товарищ педагог побежал за Олькой, а я схватил актершу, а от нее какой прок, мне Ольку важно было, как нарушительницу трудового устава.

– Садыхов, Шихмурзаев, выходите, - повторил Салманов. Но в каюте царили темнота и молчание.

– Дайте фонарь, - потребовал Салманов. Но и фонарь не обнаружил Шихмурзаева и Садыхова. В каюте их не было.

– Что будем делать?
– спросил боцман.

– Идите спать, - разрешил Салманов.
– Завтра разберемся. Далеко не убегут.