Вот почему он так много знает.…

Глухая тоска подкатила во сне. Это было таким странным. Потери сразу не осознаешь. Они приходят потом. Они встают, где то за грудиной и ноют и ноют.

Я засыпал все крепче. Усталость давала о себе знать. И чем глубже я уходил во сны, тем непонятнее и тоскливее они были.

Заходер в толстых в целый палец очках. Со слабыми ногами. Сидел за своим микроскопом. Поглядывал в него и смешивал цветные растворы.

– Ты как, Самсон? – посмотрел он на меня поверх стекол, смешно опустив душку на кончик носа.

– Блокиратор будешь? – По спине прошел колючий озноб.

–Я еще молодой Заходер. – Ответил я Заходеру.

– Мне блокиратор не нужен.

– Ну, понадобится – Заходи.

– Хорошо. – Киваю я головой и плыву еще глубже, еще дальше.

Ландгрувер грустный, с поникшей бритой головой в ровных крапинах, обозначающих его еще не высокий ранг Храмовника.

– Ландгрувер – Спрашиваю его я

– А Изгои, они зачем? – Тот пожимает плечами и поднимает на меня вдруг повеселевшие глаза.

– Только им даны Крылья Самсон. Только Изгои могут увидеть небо и солнце. Только они могут летать.

–Ты врешь! – Кричу я Ландгруверу. – Я всю жизнь Изгой! Я родился Изгоем! Я и умру Изгоем! Но я никогда не видел, ни у одного из Изгоев Крыльев! Ни половины их не видел! Ни четверти!

Ландгрувер снова пожимает плечами. Он тоже не знает это наверняка.

– Так высшие Храмовники говорят, Самсон. Но, так говорят в Храме, и тебе следует этому верить.

Я плачу. Слезы текут по впалым щекам. Глаза узкие не как у всех, глаза Изгоя, мокрее мокрого.

– Почему, Ландгрувер? Ну, скажи мне почему? Почему я не родился Бегуном? Солдатом или Храмовником. Почему я не стал Химиком? Почему все считают, что мы даром едим грибы?

Ландгрувер пожимает плечами. Ландгрувер сжимает губы в нитку. Храмовник не должен повторять дважды того, что уже сказал. Нельзя не верить Храмовнику. Храм для Города – все. Храмовник говорит один раз. Всегда только один, и спрашивать еще, и еще – это не верить Храму.

Я отворачиваюсь. Мне никто не ответит. Никто.

А вот и Вера. Такая смешная. С косичками. И я совсем маленький еще. Бегаю по галереям в коротких штанишках и смеюсь как все дети.

Мне весело. Здесь почти все Изгои. И Вера тоже. У нее глаза в темноте почти не видят. Они меньше чем у всех. Но больше чем у меня.

Вот Валетт, тот Землерой. Это сразу заметно. Руки сильные, ноги короткие. Голова большая. Ноздри сплюснутые. Сильный. Он дразнится. Он показывает на меня пальцем, прыгает на своей кривой в мускулистых узлах ноге и кричит тонким голоском:

– Самсон – дармоед, Самсон – дармоед!

Появляется старый в дряблой коже и глубоких складках в пурпурном хитоне высший Храмовник. Молча, берет Валетта за руку и отводит в сторону.

Долго с ним беседует. Тот кивает головой победно зыркая в мою сторону. А я по-прежнему слышу

– Самсон – дармоед! Самсон – дармоед. – Храмовник уводит Валетта еще дальше. Очень далеко. Долго разговаривает с его матерью. Та кивает так же победно, поглядывая в мою сторону.

Она Плантатор. Она следит за плантациями грибов. Она недаром их ест. Если она не будет за ними ухаживать, то умрут все и Храмовники, и Химики и Изгои.

– Самсончик! Самсон… – Это уже из яви.

Я проснулся. С трудом перевернулся затекшим телом на спину и открыл глаза. Плесень, вобравшая много света, давала распознать контуры, и даже кое-что из деталей.

Вера сидела, завернувшись в мою куртку, и испуганно смотрела на то место, где лежал Тим.

–Тим ушел! Самсон! – Она, трогала то место, где он лежал, и снова прятала руку в складках куртки. – Он вовсе не умер, Самсончик! Он выздоровел и ушел. – Я, скрипнув зубами, поднялся.

Отдохнуть полноценно не получилось. Спина ныла. Руки гудели, но боль была терпимой. С ней можно было смириться. Но если я не отдохну за десять часов хотя бы еще час, то потом, просто свалюсь от усталости, и потом меня будет не поднять.

Я тронул Веру за плечо.

– Верунчик, я похоронил Тима. Вон там. – Я показал на притушенную блестку фонаря его каски. Светляки чувствуют хозяина. Они тоже грустят. В их переливах отчетливо виделся бордовые оттенки.

Вера всхлипнула. Дернула плечами.