На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах — легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, — у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.

Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту.

Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.

Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.

С нашим появлением старики заметно ободрились.

Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам.

Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с первыми лучами солнца.

Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки.

Как правило, за ужином мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем.

«Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу.

Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении коллектива.

Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике до утра.

В силу производственной необходимости мне приходилось порой оставаться в лагере в дневные часы, и супружеская пара целый день маячила перед моими глазами.

Надо было видеть, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности!

Его начальство сидело где-то за тридевять земель, но старый железнодорожник, получавший твердый оклад, поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, проверял стрелки, белил столбики, переставлял какие-то ящики, выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.

Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.

Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.

Под стать мужу была и жена.

Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик — «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню.

Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса…

«Старосветские помещики», да и только!

Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа.

Но больше всего меня в этой паре завораживало другое: старики не роптали на судьбу.

Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом!

Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пропади оно всё пропадом!», соберет чемодан и уедет с этого полустанка, куда глаза глядят, — один или вместе со своей старухой.

Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам.

Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?»

Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом?

Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности.

Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность.

Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух.

Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом.

Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя.

Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка.