Я опустил взгляд и, увидев следы от копоти на груди и на животе, поморщился.

— Они что, еще и сжечь меня пытались?

— Когда ты упал, тело еще дымилось, — подтвердил Мор. — Покромсал тот мужик тебя знатно, и он явно знал, что делал, когда сперва велел грифонам раскидать твои останки по всему ущелью, а сам попытался выжечь не только глаза, но и сердце.

— У меня нет сердца, — рассеянно отозвался я.

— Поэтому-то ты и восстал. Но если бы не Кость… Я же не могу далеко от тебя отойти. Тысяча шагов, не больше. А ущелье, как ты понимаешь, тянется намно-ого дальше. Я какое-то время думал, что остаток жизни проторчу на дне, — признался он. — Ты выглядел скверно. Первое время вообще никаких признаков жизни не подавал. А я ни зверя поймать, ни помощь привести не могу… но когда пришла Кость, я вздохнул с облегчением. Ведь если жива она, то и ты в каком-то смысле не умер.

— Что дальше?

— Потом она по очереди выгрызла из твоего тела все железки, и мы перенесли его сюда. По крайней мере, нас тут еще ни разу не заметили. Потом она побегала по ущелью и собрала остальные останки. Прижились они, правда, совершенно самостоятельно, причем совершенно без нашего участия. Даже голова на место приросла. Ну а дальше нам оставалось только ждать, когда ты очнешься. Так что на самом деле все не так уж плохо.

Я потер тонкую полоску свежего шрама на левой стороне груди, где еще недавно торчало чужое копье.

— А грифоны?

— Первые дни они постоянно над мостом летали. И люди из горы тоже туда наведывались. Потом успокоились. Видимо, убедились, что ты не воскреснешь. А сейчас, насколько я знаю, там снова тихо, но хотя бы раз в день грифоны облетают вокруг всего ущелья, и в это время мы стараемся не отсвечивать.

— Грифоны — это стража, они охраняют долину, — замедленно проговорил я, на пробу создав небольшой ручеек проклятия. То послушно отозвалось. Даже, пожалуй, быстрее, чем раньше. После всего, что случилось, его, наверное, должно бы стать меньше, однако вот уж и правда проклятие — самовосстанавливающаяся штука. И к тому же после смерти оно явно изменилось, потому что теперь я его не только чувствовал, но и мог сделать с ним все, что захочу.

Тем не менее от оставшихся проклятых камней я все же решил избавиться — почему-то после пробуждения они стали доставлять мне неудобства, и я вместо нескольких десятков камней решил оставить всего один. А остальное место занял своей обновленной, на диво послушной и, кажется, ставшей еще сильнее, чем раньше, тьмой.

— Вспоминай, — кивнул я призраку на горстку оплавленных, словно бы побывавших в жерле вулкана камней. — Вдруг меня еще раз кто-нибудь выпотрошит, и ты по глупости останешься совсем без души?

Призрак тяжело вздохнул.

За время моего отсутствия он, наверное, тоже об этом подумал. Но прежде чем он коснулся осколков и впал в такое же оцепенение, какое было у меня недавно, я пристально на него взглянул и тихо спросил:

— Что с Нардисом?

Мор не ответил. Только отвел глаза и махнул куда-то в сторону. Когда же я переступил через лохматую тушу, оказавшуюся самым обыкновенным мохноногом[1], и отодвинул в сторону виновато опустившую хвост гончую, то увидел наполовину занесенное снегом тело и ненадолго прикрыл глаза.

И все-таки дурак…

Слишком молодой, слишком самоуверенный, отчаянно безрассудный дурак, который отчего-то решил, что есть смысл умирать за меня. Даже защитить зачем-то пытался. Справедливости ему, понимаешь ли, захотелось…

И что теперь?

Наверное, если бы я настоял и оставил его тогда дома, он бы расстроился, но все же не превратился в кусок замороженного мяса. Для смертного это ведь уже окончательно. Смерть для него — это вечность. И Нардис без колебаний туда шагнул, искренне полагая, что делает это вместе со мной.

Сейчас, когда его сердце не билось, а на бледной коже не осталось ни единой кровинки, он, как ни странно, все еще не походил на безвозвратно ушедшего. Его лицо казалось спокойным и даже расслабленным. Закрытые веки были лишь слегка припорошены снежинками. Царящий в здешних краях холод сберег его тело, не пустив к нему ни гниль, ни грязь и навеки заморозив так и не начавшееся разложение. Так что, если оставить его здесь, он и через тысячу лет останется таким же, как сейчас. А если убрать торчащий из его груди обломок копья и прикрыть рваную рану, то и вовсе будет казаться, что он всего лишь надолго уснул.

Почти уверен — Нардис умер мгновенно, когда один из всадников метнул в него это копье. Оно пронзило сердце, сомнений в этом никаких не было. Ну а то, что других ран на теле не осталось, свидетельствовало лишь о том, что Нардиса как пришпилили к скале, не посчитав нужным забрать оружие, так он там и висел, пока умная, проворная, ловкая и тонко чувствующая мое настроение Кость не перегрызла древко и не вытащила обледеневший труп туда, где до него не дотянутся ни люди, ни звери.

Когда я тяжело вздохнул, гончая, как самая обычная собака, подошла к мертвецу и со скорбным видом улеглась рядом, аккуратно положив зубастую морду ему на грудь.