Ведомая ими, Элеонора стала отступать в глубину, но удивительным образом река становилась все мельче и мельче. И она быстро выбралась на верную дорогу.

Точка.

Ни в какие другие истории, случившиеся до или после этого знаменательного похода, Елену не посвятили.

В это необычное утро, когда Елена проснулась на широкой скамье под грецким орехом, предстояло прощание с Элеонорой, и она перебирала в памяти то немногое, что было ей известно. В рассказе о том, как предчувствие помогло отыскать верный путь в реке, она нашла объяснение своим воспоминаниям о колыбели. Ей не уставали твердить, что столь ранние события из своей жизни помнить нельзя, но Елену время от времени посещали видения вот она лежит в колыбели, и кто-то легко ее раскачивает. Елена не знала, укладывали ли ее когда-нибудь в колыбель, которая в ее памяти висела в абсолютной пустоте, ни к чему не привязанная, не прикрепленная. И все-таки кто-то там был, потому что колыбель мерно раскачивалась, и перед глазами возникали счастливые и мирные картины.

Елена еще раз вдохнула аромат чужеземного дерева, потом вошла в дом и взяла с кухонного подоконника ключ от погреба - тот самый, которым однажды Элеонора замкнула свое сердце и произнесла: "Замкнула!"

Спускаясь вниз по ступенькам, Елена поняла, что впервые в жизни не боится покойника. Сейчас она откроет дверь, увидит Элеонору, спящую и холодную, и ей не страшно будет к ней прикоснуться.

Петерис, сосед-бобыль, соорудил для Элеоноры красивое ложе. На свободном пространстве между вареньями собственного приготовления, старинными запылившимися бутылками и причудливыми графинами тихо лежала Элеонора, убранная незабудками. Елена отметила, как непривычно выглядит она в темном обтягивающем платье и в лаковых туфлях, потрескавшихся от долгого хранения где-то в шкафу, вероятно, возле печки. Елена склонилась над Элеонорой, сняла с ее век монетки, которыми закрыл ей глаза заботливый Петерис. В белесом полумраке подвала она рассмотрела монетки - царский полтинник и серебряный однолатовик. Даже деньги на глазах умершей Элеоноры вводили в заблуждение относительно времени, в котором она жила. На пальце левой руки Элеоноры Елена увидела скромное серебряное витое колечко. При жизни Элеонора никогда такого не носила. Так же как никогда не проявляла ни малейшего интереса или склонности к каким бы то ни было религиозным ритуалам. Однако Петерис, одинокий сосед, пытался доказать Елене, что сокровенным желанием усопшей было, чтобы в последний путь, как и положено, с отпеванием, проводил ее местный католический священник по имени Адальберт, что Елене нужно найти его, а уж он ей все растолкует да разъяснит.

Елена не возражала, и вскоре Адальберт должен был появиться в доме покойной. Да, Елена не возражала, только все яснее чувствовала, что пора наконец разгадать, распутать ту таинственность, которой Элеонора так умело окутывала себя. Елена не ощущала себя продолжением, которое кто-то когда-нибудь тоже продолжит. Она была как обломанная ветка - просто поставили ее в банку с водой, прививали на нее другие ветки и ждали, что из всего этого получится. Возможно, настал самый подходящий момент, чтобы собственноручно пересадить себя в землю, где проявят себя совсем иные законы роста.

Компост прошлого, хоть и достаточно неприятный, все-таки плодотворен. Сегодня соль на раны, тайком зализываемые и врачуемые, означает, что они будут открываться снова и снова. И опять врачевание и грязь, с которыми надо жить дальше, удерживаясь в пределах этики.

Елена все не уходила из промозглого погреба. Она вытащила из кармана жакетки зеркальце и дохнула на него. Поверхность запотела, и Елена тщательно протерла ее кончиком платка. Потом снова дохнула. И так не раз и не два, словно желая в чем-то убедиться. На самом-то деле она просто не решалась приложить зеркало к холодному носу Элеоноры. Удостовериться в смерти. Не задержалось ли то, что называют духом и душою, в этом убранном незабудками застывшем теле? Когда приложенное к носу Элеоноры зеркальце осталось таким же чистым и незамутненным, Елена поняла, какую беспомощность и растерянность от своего незнания испытывает каждый, кто пытается удостовериться в смерти. Наивно надеяться, что душа дастся в руки так же просто, как невидимый поток дыхания, оставляющий следы на зеркальной поверхности, которую, пускаясь на хитрость, суют усопшему под нос. В зеркальной ловушке души отражалось лишь бледное лицо Элеоноры. Впервые Елена смогла рассмотреть его так внимательно, ни на что не отвлекаясь. И хотя глаза Элеоноры были закрыты, Елена узнала многие черты, которые в ее собственном лице жили и менялись. Они с Элеонорой похожи - вот что Елену поразило. Она и в самом деле чувствовала себя, как выращенное в комнате, в торфяном горшочке, растение, которое только-только пересадили в землю. Переплетенные нежные корни рвались и лопались, и таким болезненным было их соприкосновение с землей...

Скрипнула давно не смазываемая калитка, чиркнули речные голыши, которые Элеонора неустанно собирала и тащила в сад.

Явился Адальберт.

Елена увидела его в открытых дверях погреба и даже чуть испугалась.

Мужчина лет под семьдесят с черными как смоль волосами, издали напоминавшими парик, по-юношески бесстрашно оперся обеими руками на створки откидывающейся дверцы погреба и смотрел вниз, прямо Елене в лицо. Его черная сутана почти заслонила дневной свет и ниспадала с рук крупными складками, отчего они напоминали крылья птицы.

– Адальберт, - произнес он, продолжая висеть на створках дверцы.

– Елена, - ответила Елена. Стоящую на нижней ступеньке лестницы в сыром, плохо освещенном погребе, ее вдруг обуял страх. Она оказалась стиснутой между черноволосым Адальбертом и мертвой Элеонорой. И наваждение обрушилось на нее с невиданной силой.

Это вовсе не Адальберт, это спрятавшийся под черной сутаной самозванец. Словно огромная черная птица, он закрыл выход и пытается протиснуться в узкий проход лестницы. А под сутаной принявший личину Адальберта самозванец прячет бритву с прилипшей к ней высохшей пеной и рыжими волосками, потому что совсем недавно брился ею примчавшийся к нему рыжий вестник, который на сей раз предал не сына Марии, а саму Марию.

А Мария, стоя возле своей умершей матери, глаза которой оставались открытыми, потому что в жалкой лачуге не нашлось даже медного гроша, чтобы прикрыть веки, не предчувствуя ничего дурного, ждала своего самозванца. Корсаж в заплатах, чулки спущены до самых колен, на бедрах синяки от безумств самозванца. Явившийся с предательским известием самозванец взял Марию на сутане прямо на глазах у мертвой матери, а потом вытащил свою острую бритву.

"Рраз!", и вот уже Мария мертва, так и не успев прийти в себя после наслаждений, кровь из ее горла медленной струйкой стекает вниз по скользкой лестнице лачуги

pa-cem

pa-cem

pa-cem...

– ...suam pacem, - вернул к действительности застывшую в ужасе от собственного видения Елену голос Адальберта.

– Что вы сказали?
– смутившись, переспросила она.

– Do-mi-nus Dei no-bis su-am pa-cem, - произнес по слогам Адальберт латинское изречение, и в погребе оно прозвучало гулко, как в бочке.
– Да ниспошлет нам Господь Бог мир и покой, - перевел он для верности.
– Не подниметесь ли наверх, живым удел живых, - приветливо обратился он к окончательно смутившейся и порядком продрогшей Елене.