Субботним радостным утром Игнатов притащился со своей гирей домой, умылся, интеллигентно сварил себе черного кофе и только потом вытащил гирю из портфеля и впервые внимательно изучил ее: вся грязно-ржавая, дарить такую генфину — значит нажить себе врага. Он спустился во двор, к кооперативным гаражам и у знакомого автомобилиста Тарасевича выпросил два литра керосина в жестяной банке из-под венгерского повидла.

Гиря отмокала в повидловой банке сутки. После этого Игнатов высушил ее и долго драил шкуркой, пока не достиг ровного тусклого блеска. И самое главное: отчистились и стали читаемы выпуклые слова:

ОДИНЪ ПУДЪ

Чугунное литье бр. ФОХТЪ

Мытищи 1888 годъ

«Ого! — внутренне восхитился Игнатов. — Это ж реликвия. Это ж, возможно, историческая ценность. Вот вам и обалдуй с гирей!»

Тут же он решил гирю Тимошину не дарить: обойдется.

В понедельник Игнатов, оставив гирю на тумбочке возле зеркала в прихожей, отправился в Главклей — на работу.

На работе он никому не рассказал о своем ценном приобретении: зачем возбуждать ненужную зависть, а в обеденный перерыв, когда отдел, топоча, оросился в столовую за борщом московским и котлетами датскими, прочно уселся в кресле и отыскал в позапрошлогоднем телефонном справочнике номер Исторического музея.

Ученого секретаря на месте не оказалось, пришлось вести переговоры с рядовой сотрудницей, писклявой и тощей особой лет так двадцати шести — двадцати семи (выводы по поводу ее комплекции и возраста Игнатов сделал на основе именно пронзительности и писклявости слушаемого им голоса).

Эта крайне несимпатичная особа напрочь отказалась от гири, самоуверенно заявив, что исторической ценностью тут и не пахнет, а музейные запасники и так забиты барахлом до потолка. Так и сказала — «барахлом», это музейный-то работник.

«Потому в музеях и тоска одна, — подумал Игнатов. — Разве такие вот могут душевную экспозицию развернуть…»

Он оросил трубку и задумался. Потом яростно накрутил номер другого музея — Истории и реконструкции Москвы.

— С твердыми знаками надпись! — убеждал он новую музейную собеседницу. — Бр. Фохт! Столетняя гиря, уникальная.

Но и тут он получил быстрый и ясный отказ.

Гиря областного производства, — сказали ему. — Нас Москва интересует…

Домой Игнатов пришел поздно и в настроении: с дружками после работы обмыл возвращение из командировки.

Дома он проникновенно сказал гире:

— Не нужна ты, дочка, никому. Зря только мучался с тобой. По тебе один лишь Вторчермет скучает…

Ночью случилось необъяснимое: встав по необходимости, Игнатов больно споткнулся о гирю, лежавшую почему-то в дверях комнаты. Он включил свет и, шипя, поскакал в ванную — подержать босую ногу под струей холодной воды, затем, прихрамывая, вернулся к гире — дивиться.

«Ну не пьян же я был вчера, — суматошно думал он, — и не дотрагивался до этой железки, только сказал ей пару слов. Что ж она, сама, что ли, прикатилась?»

Он осмотрел засов у входной двери. В порядке был засов.

4.

Так вот и началась чертовщина. Гиря как бы незримо путешествовала по квартире. Иногда, возвращаясь домой, Игнатов с трудом открывал дверь, преодолевая сопротивление навалившейся изнутри гири. Она оказывалась то на нижней полке книжного шкафа (причем на месте выкинутых ею же, вероятно, книжек), то на кушетке, под подушкой (кровать Света переправила к своему талантливому стоматологу-терапевту, а Игнатову для спанья оставила кушетку).

Игнатов серьезно забеспокоился, временно перестал выпивать и возобновил утреннюю зарядку. Попытался привлечь к занятиям гирю, но она с первого же раза как-то ловко вывернулась из его рук и шмякнулась на коврик, по пути ощутимо ударив Игнатова по коленке. Он взвыл и оставил ее в покое.

Когда же гиря в отсутствие хозяина произвела значительную вмятину в дверце холодильника (холодильник Света оставила, у стоматолога был свой «Розенлеф», который бравый подполковник отказался везти в энский округ по причине его нетранспортабельности), Игнатов решил расстаться с мытищинской реликвией. Поздно ночью он прокрался на лестничную площадку, держа гирю на отлете, как нашкодившего кота, и бухнул ее в мусоропровод.

Атомный взрыв раскатился по всем девяти этажам, залаяло великое множество домашних декоративных собак, жильцы проснулись с колотящимися сердцами и долго прислушивались, сидя в нагретых постелях. Игнатов же пробежал счастливой неслышной рысью в свою обитель, свернулся калачиком на кушетке и заснул спокойным ясельным сном.

А наутро, открыв балконную дверь, чтобы выдуть волос из электробритвы, он опешил: на балконе, как ни в чем ни бывало, расположилась гиря, поблескивая мокрым боком. Ручку ее обвивала извилистая лента картофельной шелухи, прицепившаяся, видно, еще в мусоропроводе.