Шрифт:
Гешка ухмыльнулся и потопал в фургон.
И тут носом к носу столкнулся с Лужиным.
— Привет, Митрий, — бросил он растерявшемуся хозяину. — Как поживаешь?
— Ты разве не улетел?! — искривился тот.
— Как видишь!
Лужин влез в фургон следом за ним.
— Чо тебе? — спросил Гешка.
— Я с тобой… Я насчет Фаи хочу.
— Валяй! — безмятежно сказал Гешка.
Лужин откашлялся и заговорил хриплым, от сдерживаемого волнения, голосом:
— Ты пошто вернулся, Грачев? Она счастья своего добивается, а ты…
— А я?
— А ты шуры-муры!
— Отбой четыре минуты! — передал в микрофон Гешка и откинулся на сиденье. — А в чем, собственно, ее счастье?
— Я скажу! — Лужин плотно притворил дверцу. — Только чтоб между нами.
— Слушаю.
— Тогда я сначала про себя скажу. Вот я, Лужин Дмитрий Сергеевич. Сколько лет дашь? — Он выжидающе уставился на Грачева.
— Тридцать с чем-нибудь?
— Ошибаешься! — И тут Лужин впервые за две недели совместной жизни снял шапку и показал лысину, сразу состарившую его лет на десять. — Вот тебе и да-а! Тоже теперь и Фаина. Она хотя и молодая, а женщина самостоятельная, ей хозяин нужен, опора. Ей рожать надо!
Гешка взял бумажные диски индикаторных диаграмм, хлопнул о колено, сбивая пыль.
— Ну и дальше?
— А дальше вот что! Вы наколобродите и уедете, а мне с Фаиной жить тут!
— А она кто тебе, Лужин? Родственница или жена?
— Я на ней жениться хочу…
— Ну, так и скажи ей: Фаина, хочу на тебе жениться.
— Говорено…
— А она?
Лужин безнадежно махнул рукой.
— Вот что, — сказал Гешка, чувствуя, как сердце его закачалось на горячей волне. — Ты ее любишь?
Лужин мотнул головой.
— Тогда так и скажи: Фаина, я тебя люблю! — Гешка сорвал микрофон с подставки, сунул под нос Лужину.
— Стыдно… — сказал тот.
— Говори! — приказал Гешка в бешенстве.
— Прямо так и сказать? — Лужин, побледнев, облизнул губы.
— Так и скажи!
— Але… — вконец севшим голосом сказал Лужин и отстранил микрофон ладонью. — Не могу.
— Тогда катись отсюда к чертовой матери! — закричал Гешка.
Лужин съежился, словно прячась в самого себя, тихонько вышел.
Гешка включил микрофон и, уже не ведая, что творит, проговорил голосом диктора Левитана:
— Фаина! Я здесь! Я остался!
Но это были вовсе не те слова, которые ему надо было сказать и которые он берег для девушки своей мечты. «Так, значит, это она, Фаина?! — лихорадочно додумывал он в эти мгновения. — А если не она, то кто же тогда?! Ой, Грачев, Грачев, что же ты делаешь, окаянный?»
— Фаина! — взлетел над буровой его звонкий голос. — Я тебя люблю-ю!
Вокруг фургона стояли онемевшие буровики и во все глаза смотрели, как из него: показалась нога Грачева в помятой портчине, как наконец он вылез весь и зашагал к котлопункту с высоко поднятой головой.
И тогда все разом, как заводные, обернулись и увидели повариху, бегущую навстречу Грачеву.
А он шагнул еще раз, другой, наступил на шнурок ботинка, споткнулся, упал на руки.
— Геша! — вскрикнула Фаина испуганно. — Геша!
Гешка вскинул лицо и, забыв выпрямиться, застыл, как бегун на старте, и смотрел на нее со страхом, надеждой и ожиданием.
Незабудки в хрустальной вазе
Если от станции метро «Текстильщики» ехать к центру, то справа, на бетонном ограждении, там, где поезд выскакивает на поверхность, можно разобрать три слова, написанные некогда красной масляной краской: БУДЬ СЧАСТЛИВА, ТАНЯ. Как ни забеливает их путевая служба, после первого же дождя они проступают снова.
Слова эти написаны несколько лет назад Николаем Важениным, инженером-геодезистом, перед отъездом в экспедицию сразу по окончании института.
Они с Таней учились на третьем курсе, когда сняли комнату у Ждановского рынка и стали жить в ней как муж и жена. Брак свой не регистрировали — из-за страха перед Таниными родителями. Отчим ее был бухгалтер и, когда приезжал, устраивал дочери форменную ревизию.
Этот первый и единственный год совместной жизни они едва сводили концы с концами: квартплата наносила сильнейший урон их двум стипендиям. Однажды Таня заявила, что больше так жить невозможно. Николай поразился ее лицу: такого отчужденного выражения ему еще не приходилось видеть даже при ссорах. «Таня, — взмолился он, — ты потерпи немного! Скоро же госы, я уеду в экспедицию и привезу кучу денег! Все у нас будет, потерпи, Таня, и квартира будет, и мебель, и одеваться будем, как в журнале мод!» Он никогда не думал о вещах всерьез и принялся фантазировать с увлеченностью непосвященного. Он расставлял мебель, распахивал настежь зеркальные шкафы, вел Таню к оранжевому «Москвичу», он планировал поездки в Крым, Карпаты, на Рижское взморье; воображение его щедро предлагало на выбор телевизоры, холодильники, акваланги, кинокамеры и кофеварки.
Таня слушала недоверчиво, но игра понравилась, и мир был восстановлен. Теперь они нередко проводили вечера за обсуждением той или иной вещи — рассматривали ее заочно со всех сторон и выносили приговор: покупать или не покупать. Иногда их мнения расходились, и они ссорились, но это были счастливые ссоры. За месяц они трижды обставили будущую квартиру, пока не пришли к единственному варианту, устраивающему обоих.
На первых порах, решили они, квартира пусть будет однокомнатная. Камин, софа, письменный стол — обеденный пока не нужен, вполне можно обойтись журнальным и сервировочным на колесиках; затем — стеллажи во всю глухую стену, на прочих — эстампы, легкие акварели. Непременно — радиола «Ригонда», стереофоническая, на ножках, сотни полторы тщательно отобранных пластинок, телевизор «Рекорд» — временно, пока не появятся цветные, более компактные и надежные в эксплуатации. Обои должны быть однотонными, дверь из прихожей — створчатая, на шарнирах, чтобы не занимала места, когда открыта. Кухня представляла собой польский гарнитур с подсветкой на рабочем столе и дымоуловителем над плитой, тоже польской, с мойкой на две раковины. Прихожую решено было обшить вагонкой, обжечь паяльной лампой и покрыть лаком — современно, практично, красиво, точно так была отделана прихожая у одного институтского преподавателя. Что касается сантехкабины — то это кафель, притом цветной, возможно, черный.